Проснулся он от легкого толчка — ботик причалил к пристани.
— Это Камызяк? — спросил Лёнька у темноты.
— Камызяк, — ответила темнота незнакомым голосом.
Лёнька вскочил и побежал к трапу.
— Ты куда, пацан? — донеслось сзади. — До Каспия еще далеко.
— Сами драпайте, а я остаюсь, — огрызнулся Лёнька и соскочил на деревянные мостки.
Ботик, обиженно выпустив пар, отчалил и скрылся в ночи.
Кроме Лёньки на пристани никого не было. Од и пока я керосиновая лампа освещала грязную, в подпалинах, вывеску «Камызяк». Кругом валялись головешки, а пристань, видимо, была паспех сколочена из останков бывшей, сгоревшей пристани. Перил на ней не было, не было скамеек. В кромешной тьме казалось пусто и глухо, как бочке. Странно, что в этой темноте горела хотя бы керосинка.
— Стой! Руки вверх! — громко предупредил кто-то.
Лёнька безропотно задрал руки и зажмурился.
Три пары ног прогрохотали по доскам и остановились у Лёньки за спиной.
— Повернись, малахольный, — последовал приказ.
Лёнька повернулся и открыл глаза.
Перед ним стояли казаки: в галифе, в гимнастерках с георгиевскими крестами, в сапогах, с шашками и винтовками, в фуражках с красными и синими околышами.
«Вот влип, — подумал Лёнька, — все-таки к белым попал. Ну, спасибо тебе, Евгений Тарасович».
— Кто таков? Краснопузый? Документы есть? — спросил самый низкий из казаков, ростом почти с Лёньку.
— Аристарх я, Иванопуло, — заныл Лёнька, сам себе поражаясь. — Документов нет, у родителей остались.
— Родители где?
— Дальше поплыли, на Каспий.
— А ты чего?
— С красными драться хочу!
Уши и щеки у Лёньки пылали, будто костры. Он же хотел сказать правду, а вместо этого юлит, как барчук перед ребятами из слободки.
— Брешешь, краснопузый.
— Никак нет, ваше благородие, Христом-богом...
— Все вы Христом-богом, когда шашку с нагайкой видите.
— Да ладно, Поликарпыч, гляди, совсем мальца застращал. Ну какой из него краснопузый, он воробушек совсем, нестреляный.
— А ты руки видишь? Видишь, мозоли какие?
— И что, у меня вон тоже мозоли.
— А ты что скажешь, Онищенко?
— Что, Онищенко? Чуть что, сразу Онищенко. Скажешь рубать хлопца — буду рубать, скажешь в стан вести — в стан поведу. Я человек маленький.
Лёнька, не опуская рук, пал на колени:
— Дяденьки, не губите, свой я, свой! За веру, царя и отечество.
Слезы из его глаз брызнули самые искренние — помирать от шашек казаков не хотелось. Хотелось жить. Даже мрачная темная пристань казалась сейчас, перед лицом гибели, нарядной и веселой.
Поликарпыч сплюнул:
— Черт с тобой, — он обернулся на того, кто заступился за Лёньку, и сказал: — Ладно, отведем его к подхорунжему, пусть сам решает. Все, опусти руки, малахольный.