— Хорошо, — сказал Перегрин, помолчав.
И вышел. Фиделин заявил, что нипочем меня не покинет. Анч и Хач, которые должны были в ту ночь западную башню охранять, заявили, что нипочем не покинут пост. Я грозил и ругался, близнецы тихо ухмылялись, Фиделин крепко держался за мой рукав. Но тут вернулся Перегрин, тихо сказал: «выйдите, пожалуйста», и они тут же убрались.
Нечего и говорить, что после уничтожения крепости волшебное воздействие его вежливости многократно усилилось. Просьба мастера была равнозначна приказу князя, и это мне нравилось все меньше и меньше. Например, сегодня, проснувшись поздно, я обнаружил, что всех до единого солдат Перегрин еще утром услал в деревню за новой партией кирпича. «Я нарочно снарядил всех, чтобы скорее погрузили и вернулись,» — сказал он мне. Посмеявшись, я ответил, что если они и вернутся сегодня, то наверняка поздно вечером, очень довольные и очень пьяные. Но скорее всего они явятся завтра утром, проспавшись. Так или иначе, каждый из них получит от меня по морде, и виноват во всем будет только уважаемый мастер. Додумался — парней в деревню. Козлов в огород. «Я не знал,» — сказал Перегрин и ушел расстроенный.
Ничего-то он не знал, кроме своей архитектуры и своих таинственных манипуляций. Западная башня стала теперь в точности такой, какой была задумана — с высокими окнами и лестницей, закручивающейся справа налево, а не слева направо, как раньше. Я ничего не имею против высоких окон, и лестницу такую мне, левше, оборонять в случае чего гораздо удобнее. Не нравилось мне только, что он устроил повсюду какие-то ниши, в которые помещал разные финтифлюшки, выточенные из дерева, время от времени их менял и строго запрещал к ним прикасаться.
Не утерпев, я спросил, для чего это нужно, и за ужином Перегрин все подробно объяснил. Когда подошел к концу второй кувшин вина, мне было ясно абсолютно все. Правда, наутро я ничего вспомнить уже не мог, кроме застрявшего в памяти слова «баланс», и смутного ощущения, что затейливые штуковины как-то связаны с работами, ведущимися снаружи.
Он всегда очень охотно объяснял, если его спрашивали. Ему нравилось, что он знает так много таинственного, пугающе непонятного и может своим объяснением сделать все это простым и безобидным. Правда, иногда оказывалось, что объясняет он самому себе. Он мог прерваться на полуслове и начать бормотать что-нибудь вроде: «…да, но если так, то получается сразу два незамкнутых контура! Так вот почему…» После этого он мог продолжить свою речь, а мог выхватить мел и начать чертить, забыв обо всем на свете.