Катрин блистала умом, жизнь прожила в одиночестве, которое чувствовала остро, особенно в чужой стране, отсюда и желание общаться с внимательным, чутким, живо реагировавшим на каждое слово советским дипломатом.
Политика её давно не интересовала, секретность приелась, и желание нормально общаться намного перевешивало обычные страхи контакта с русскими.
Первый ужин похож на собеседование с абитуриентом, когда важны и анкетные данные, и общий образ, и все видимые и невидимые детали, вспышки улыбки, хмурость лба, количество сигарет (курила Катрин нещадно, причём едкие „Голуаз“, я задыхался и пытался укрыться в дыме черчиллианской сигары), число прикасаний к рюмке („пьёт умеренно“ — это для агентурного дела), — словом, первый ужин проходил радостно, как фейерверк.
„Я впервые здесь, в столице, встречаю такого интересного человека…“ — это я, с оскалом белоснежных зубов, элегантный, как десять тысяч роялей, не забывший (к чёрту официанта!) наполнять бокал французским шампанским „Мумм“.
„Надеюсь, мы будем друзьями, знаете, я не люблю политику, хотя ею и приходится заниматься в посольстве…“ — это хитроумный Казанова, унюхавший настрой. „Я тоже…“ — „Хорошо бы, чтобы наши встречи остались чисто личным делом… Трудно всё объяснить, но тут в стране некоторые люди пытаются бросить тень на русских“ — это снова я, и это называлось первым элементом конспирации и ложилось в досье, облечённое в рутинную фразу: „Договорились не афишировать контакт“. Успех! Успех!
Я проводил её к „пежо“, поцеловал на прощание руку, стараясь смотреть мимо морщинистых тонких пальцев, унизанных перстнями и одуряюще пахнущих куревом. Через этот ад я прошёл мужественно, и на моей физиономии можно было прочитать только блаженство.
Помчался домой, ноздри мои раздувались от счастья, как у лошади. И действительно, блаженство! Что может быть радостней в жизни разведчика, чем появление перспективной разработки, да ещё шифровальщицы? Это как внезапное озарение, как „Я встретил вас, и всё былое…“ — и мир прекрасен, уходят дурные мысли, не тянет печень, отменно пищеварение, не мешает плоскостопие, в семье наступает благоденствие и согласие, и чета, не ссорясь, мирно выписывает шмотки по „Квелле“.
Дело завертелось — руби канаты сразу, пусть корабль уйдёт в густой туман, подальше от чужих глаз: не звонить, не писать, никому ничего никогда и вечно! Но как отойти от ресторанов, где все пялят глаза?
Ресторанная кухня ужасна (это вздыхал я в ресторане, готовя почву), и её не сравнить с домашними трапезами…
Иногда находили на меня поварские приступы, соблазнительные в условиях бездефицитного Запада: держа в руке кулинарную книгу, готовил даже паэлю по-валенсиански, смешивая поджаренный рис с дарами моря, — героическая симфония, после которой жена неделю выгребала из кухни грязь… „Как хочется вкусно, по-настоящему поесть, да и поговорить по душам, когда не мешают тупые официанты!“ — ныл я…