В письме, посланном Елизаветой Ивановной ее старому знакомому, ярославскому и рыбинскому антрепренеру Смирнову, она предлагала свои услуги на роли вторых старух. В том же письме Елизавета Ивановна сообщала, что у нее есть дочь, готовая играть «все, что понадобится».
Что касается жалованья, добавляла Елизавета Ивановна своему адресату, — «вы назначите сами, если убедитесь в ее полезности».
Антрепренер ответил согласием.
В четырнадцать лет кончилось детство.
Летом 1865 года в бревенчатом, неуклюжем здании рыбинского театра, среди намазанных грубой малярной кистью тряпичных садов и небес, среди случайных артистов, кочующих «из Керчи в Вологду и из Вологды в Керчь», впервые вспыхнул феноменальный талант русской трагической актрисы Пелагеи Стрепетовой.
С этого дня начались и ее скитания.
Города, города, города…
За первые четыре года их было восемь. Какие-то повторялись по нескольку раз.
Рыбинск, Ярославль, Рыбинск. Опять Ярославль. А после Симбирск, Самара, Муром, Владимир, Новгород, Саратов. И снова Самара. Движение шло по кругу, ломая едва намечавшуюся стабильность. О какой-нибудь, пусть самой малой устойчивости существования даже и не мечталось. Едва привыкнув к новому месту, приходилось вновь упаковывать узлы и баулы и тащиться на пароход, размещаясь кое-как вместе с другими нищими путешественниками.
Каюта начинающей актрисе не полагалась. Антрепренеры на ней экономили. О том, чтоб купить билеты на свой счет, нечего было и думать. Первое жалованье составляло пятнадцать рублей в месяц. Выше восемнадцати оно в Ярославле так и не поднялось. Двадцать пять, предложенные владельцем симбирского театра Ивановым, показались уже значительной суммой. Но аванса не хватало даже на переезд в третьем классе. Неудобства пути, бессонные ночи, сырая мгла осеннего воздуха, грубые шутки палубных пассажиров стали обычной нормой переселения в другой город.
А после очередного изнурительного путешествия ждала неприспособленная, запыленная сцена, тусклый свет керосиновых фонарей, жалкая клетушка артистической уборной. Конечно, общей, конечно пропахшей сладковато-терпким запахом дешевого грима и чужих разгоряченных тел.
И опять торопливо мелькали спектакли, сыгранные с двух, а то и с одной репетиции. Ухарский водевиль — вперемежку с сомнительной мелодрамой. Наигранные, фальшивые страсти сменялись тяжеловесными остротами и напускным манерным весельем. Артисты старались вовсю, чтобы рассмешить. Актрисы кокетничали напропалую, не стесняясь ни публики, ни партнеров.
И все это повторялось в каждом театре, в каждой наспех, по случаю собранной труппе, где, как писал с болью Островский, «…артистов, сколько-нибудь годных для сцены, весьма малый, почти ничтожный процент; остальные — сброд всякого праздного народа всех сословий и всевозможных общественных положений. Провинциальная сцена — это последнее прибежище для людей, перепробовавших разные профессии и испытавших неудачи, и которым уже больше решительно некуда деваться, — это рай для лентяев и тунеядцев, бегающих от всякого серьезного дела и желающих, не трудясь, не только быть сытыми, но еще и жуировать и занимать заметное положение в обществе».