Защитники актрисы обвиняют в этом драматургическую неудачу Островского. В одной из самых дружелюбных статей сказано: «Разумеется, театр был полон… Г-жа Стрепетова, что ни говорите, любимица петербургской публики. Бенефициантка провела роль прекрасно». После ряда упреков в адрес пьесы рецензент добавляет: «В последнем действии перед смертью драматические движения нам показались немного резкими».
Как только умолкают бенефисные рукоплескания, относящиеся не столько к этой конкретной работе, сколько к личности бенефициантки, пьеса перестает привлекать зрителей. О роли Ксении никто и не вспоминает. Если после Кручининой у Островского были все основания написать актрисе: «Благодарю Вас за прекрасное артистическое исполнение новой роли; я давно твержу всем и каждому о Вашем великом таланте и очень рад, что моя новая пьеса дала Вам случай подтвердить истину моих слов», — то роль Ксении явно пришлась не по мерке «великому таланту».
Рухнула надежда, которой Стрепетова жила целый год. Она снова оказалась актрисой без ролей, в положении, которое угнетало ее тем больше, чем меньше оно от нее зависело.
Теперь она ни в чем не была уверена.
Вокруг нее происходили события, в которых она не могла до конца разобраться. Цензура свирепствовала открыто. Запрещали даже невинные пьесы. Стрепетова писала драматургу Врангелю:
«Очень, очень грустно, что ваша пьеса запрещена, хотя я до сих пор не могу понять, что именно в ней запретного…»
А пьеса была написана на темы крепостного права. Даже в этом, едва ли чрезмерно смелом произведении испугала возможность ассоциаций, намеков на современность. Правительство прекратило жизнь лучшего в России журнала «Отечественные записки». Из репертуара театра изгонялось все, хоть отдаленно связанное с гражданскими темами. А Стрепетова, доведенная до отчаяния отсутствием новых ролей, бралась за трескучую, псевдонародную, устаревшую еще до того, как она была написана, драму Чаева «Свекровь». А от нее шарахалась к Постумии в «Побежденном Риме».
Даже в этих ролях у актрисы бывали сильные сцены, удачные, захватывающие куски. Актер Корвин-Круковский, вспоминая через много лет Стрепетову, писал, что перед ним, как живое, стоит трагическое лицо старой княгини в «Свекрови». «Жутко вспомнить лицо великой артистки и ее бессвязную речь» в сцене на кладбище.
Но роли были не только мелки. Не только обкрадывали могучий самобытный талант. Хуже. Они были общественно незначительны, а иногда реакционны. И Стрепетова, не всегда понимая это, чувствовала несовпадение с настроением и свою неудовлетворенность. И чем больше чувствовала, тем больше хотела утвердить себя. У нее появилась никогда ей не свойственная внешняя бравада, излишняя аффектация. Ее современница вспоминала, как удивила ее интонация Стрепетовой, когда та подчеркнуто, вызывающе вдруг сказала своему собеседнику: «Такой уж я человек, ничего не поделаешь…»