Седьмая немногим отличалась от наблюдалки, разве что белочки ни у кого не было. Трофим, завсегдатай с пятилетним стажем, назидательно поднимал палец: Дарвин фатально ошибался, отчего не эволюционирует homo sapiens? отчего кошка упадет и отряхнется, как ни в чем не бывало, а мы переломаем ноги? отчего все млекопитающие, кроме нас, рожают без проблем? человечество, Студент, – инопланетная раса, не подчиняющаяся земным законам, и если мне удастся войти в контакт с нашей прародиной... Угрюмый дебил Крот бесконечно намазывал пальцем на хлеб маргарин, посыпал сахарным песком, долго хрустел и чавкал, а нажравшись, дрочил под одеялом; говорили, что как-то раз он отымел свою мамашу-алкоголичку. Гаврик заявлял всем подряд, что видит мир по-своему, а в подтверждение целыми днями прилежно и неумело рисовал шариковой ручкой тюльпаны, растущие из гробов; паренек, козе понятно, косил от армии, но персонал считал его аггравантом, ну что ж, сам нашел приключений на жопу.
Дни склеились в одни безразмерные сутки с подгоревшей перловкой на завтрак и колесами на десерт, если что-то и менялось, то лишь пейзаж за окном: промерзший до кирпичной твердости глинистый пустырь присыпало колкой снежной крупой. Ноябрь, все-таки.
Под визгливый скрежет петель он протиснулся в мир, укутанный серым тряпьем тумана, где геометрия крыш и фасадов лишь угадывалась сквозь водяную пыль. Он двинулся наугад, туман прилипал к лицу, затрудняя дыхание, но промозглое месиво мало-помалу рассосалось, выпустив на волю детали: покосившийся фонарный столб, с которого безвольно свисала паутина оборванных проводов, темные провалы окон в недостроенном доме, отсыревшие доски забора. Мусор валялся под ногами, будто комья гнилой требухи. Навстречу бежала низкорослая криволапая сука в панцире розовой коросты, едва не волоча по бугристому асфальту безобразно раздутые сосцы. Дверь, обитая потрескавшимся дерматином с торчащими клочьями ваты, отворилась, пропуская его внутрь, где застоялся леденечный запах грошовой парфюмерии; на подзеркальниках лежали лысые помазки, беззубые расчески и выщербленные ножницы. Парикмахерский салон, перекошенный кавернозной амальгамой, выглядел камерой пыток, но это еще полбеды, страшнее всего оказалось его собственное лицо: уродливо вздутая маска из папье-маше, набрякшая тяжкой влагой, в редких чешуйках уцелевшей краски. Ломая ногти, царапая щеки, он кое-как сорвал личину и швырнул ее в угол, та по-лягушачьи распласталась на полу, растеклась кровавой лужей, и он бросился вон, не разбирая дороги. Витрина за спиной обрушила наземь стеклянный звездопад. Единственный фонарь в безлюдном переулке сгорбился виселицей, недостроенный дом пялился вслед пустыми глазницами, забор злобно ощерил свои редкие резцы. Бежать, но нога зацепилась за неведомую преграду, и он повалился рядом с раззявленным канализационным люком, в глубине которого виднелись знакомые зеленоватые блики на маслянистой воде. Только не это, прошу, только не это...