Все эти путаные мысли должны были промелькнуть в его разгоряченном мозгу в течение нескольких секунд. Он прикрыл дверь. Прежде всего надо было убрать два вещественных доказательства — нож, на котором остались отпечатки пальцев Соланж, и, в особенности, шелковый шарф — он выбросил его в море. Собираясь выбросить и нож, Вотье заколебался. Когда его арестуют, то спросят, каким образом он мог убить этим оружием. Нужно было хладнокровно отрепетировать удар, который в безумии нанесла Соланж, нужно, чтобы он был безупречно точным. Он судорожно зажал в руке нож. Много раз он повторял механическое движение рукой. Только убедившись, что он может продемонстрировать этот смертельный удар при воссоздании картины преступления, Вотье решился выбросить через иллюминатор в море нож, на котором были отпечатки пальцев его жены.
Он должен был теперь оставить на месте преступления свои собственные отпечатки. Он хватался испачканными кровью пальцами за все. Он расписался в «своем» преступлении. Чтобы создать впечатление, будто американец сопротивлялся, он с койки перетащил труп к двери, намеренно опрокидывая по дороге мебель. Снова осторожно приоткрыл дверь, чтобы первый, кто пройдет по коридору, обнаружил убитого и убийцу. Ждать пришлось долго. В этом ожидании был особый привкус. Третье хорошо развитое в нем чувство позволяло ему во всей полноте ощутить «вкус» преступления, «его» преступления. Я говорил вам, господа судьи, что однажды — только однажды за всю свою странную жизнь — Вотье проявил себя как настоящий зверь. И было это именно в тот момент, о котором я говорю. С необыкновенной остротой он пережил от начала до конца преступление, которого не совершал. В своем воображении он представлял поднятую на американца в справедливом возмездии руку. Он уже больше не сомневался в том, что действительно был убийцей, и упивался воображаемым преступлением. Жак Вотье не сожалел ни о чем — морально он тоже убил Джона Белла.
Вот в чем состоит его преступление, господа присяжные. Конечно, оно велико, но не подлежит уголовному наказанию.
Последние произнесенные адвокатом слова заставили присутствующих содрогнуться. Даниель была потрясена. Мысль о том, что человек такого исключительного ума мог из-за любви превратиться в зверя и даже убить, странным образом взволновала ее. Постепенно нараставшее чувство невольного восхищения обвиняемым от этого еще более усилилось — разве не исключительный человек этот Жак Вотье, для которого ничто не имело значения, кроме любимой жены?
Виктор Дельо не обратил ни малейшего внимания на замешательство в зале, которое породили его слова. Он подождал, пока гул утихнет, и продолжал с тем спокойствием, которое никогда его не покидало: