— Владимир Сергеевич, а почему никто не знает о смерти Малышева? — спросил Георгий то, о чем давно собирался спросить.
— Почему — никто? Я знал.
— А мне вы не могли сообщить?
— Ты что, Гольцов, обиделся?
— Нет, но, согласитесь, не очень красиво получается, когда вот так звонишь родителям и узнаешь…
— Да, действительно, — не возражал Полонский. — Извини. Как-то так вышло… Сразу не хотелось тебя впутывать, а потом к слову не пришлось. Не обижайся, Гольцов, не сказал не потому, что тебе не доверяю. Дело — дрянь.
— А что такое?
— Да ничего особенного, просто, когда людям охота найти виноватых, козел отпущения всегда найдется.
Георгий не понял, что шеф имеет в виду, но задавать вопросы посчитал лишним.
— Известно, почему Малышев это сделал? — спросил он.
— Неизвестно.
— Он что, записки никакой не оставил?
Полонский подошел к сейфу, нашел среди аккуратно сложенных папочек одну, черного цвета, и подал Гольцову лист ксерокопии:
— Читай.
Рукой Юры на листе было написано: «Никого не винить, я сам».
Гольцов нахмурился:
— И все?
— Все.
— А причины?
— Дурь в голове завелась, вот и все причины! — гаркнул в сердцах Полонский. — Сплошные обиды на жизнь — что у него, что у его папаши. Все им жизнь не угодила, и кругом все мерзавцы и негодяи. Знаю я эту касту обиженных новой властью. Упиваются своим несчастьем.
Георгий кашлянул.
— Все-таки перед семьей неудобно, Владимир Сергеевич. Могли бы им помочь, поддержать… Должны были…
Полонский уставился на Гольцова неподвижным, не предвещающим ничего хорошего взглядом.
— Чем ты лично собирался помочь семье в такой ситуации?
— Чем обычно, — пожал плечами Георгий. — Похороны, венки… Проводить в последний путь. А то ведь никто из наших даже не пришел на похороны.
— Это кто тебе сказал, что никто из наших не был на похоронах?
— Мать его сказала.
Полонский усмехнулся: ну и люди!
— Я самолично был на Троекуровском, — объявил он. — И венок от имени Интерпола принес, и некролог в ведомственную малотиражку послал. Соболезнование выразил.
У Гольцова брови поползли вверх.
— Тогда почему?..
— Потому что есть такое гнилое чувство, Гольцов, — обида называется. Обидишься на весь свет и сидишь, гордый, и все перед тобой чем-то виноваты. Короче, не стоило тебе на похороны соваться, только нервы себе трепать. Хватит и того, чего я наслушался. Давай на этом поставим точку. И не говори никому. Понял ты меня?
— Так точно, Владимир Сергеевич.
— Да и не работал уже у нас Малышев к тому времени.
— Да, я знаю…
Полонский посмотрел на Гольцова:
— Расстроился?
Георгий неопределенно повел плечом. Ему вспомнился тот день в середине февраля, когда Малышев неожиданно, когда и так не хватало рабочих рук и ног, положил перед ним на стол заявление об уходе. Георгий пробежал его глазами и удивленно уставился на Малышева: