Обычно вскипавший при малейшем ущемлении самолюбия, сейчас Георгий не чувствовал ни злости, ни желания оправдаться. Пусть его! Несчастный старик… Выговорится — легче станет. Наверное, он бы не разозлился, если бы даже отец Юры набросился на него с кулаками.
— Зачем вы так? — только и сказал он.
— Вы отняли у меня сына, вы и такие, как вы, и еще спрашиваете — зачем?!
— Я не знаю, что вы имеете в виду. Я только хотел сказать, что разделяю вашу боль…
— А я говорю: убирайся со своей холуйской демагогией! Хватит заливать, хватит! Я не этот двадцатилетний мальчик, — Малышев потряс указательным пальцем в сторону памятника, — который поверил в красивые слова, красивые идеалы. Вы поломали ему жизнь, вы изуродовали его, понимаете вы это или нет? Вы его погубили, и у вас еще хватает совести приходить на могилу, соболезновать семье? Какая чудовищная наглость! Что прячете глаза? — злорадно воскликнул Андрей Виссарионович, заметив жест Гольцова. — Стыдно? Бросьте, холуям стыдно не бывает. Идите, холуйствуйте дальше, а нашу семью оставьте в покое! Больше у нас отнимать нечего!
Мать Юры сидела молча, обхватив голову руками. Девушка в темном пальто кусала губы.
Георгий вспомнил солдатских матерей, встречавших гробы из Буйнакска. Они набрасывались с воем и проклятиями на всех стоявших поблизости офицеров. Даже на тех, кто вытаскивал тела их погибших сыновей из-под обстрела. Кто, рискуя быть сбитым, в вертолетах перевозил тела в Буйнакск, чтобы их могли опознать и похоронить, а не просто «зарыть в шар земной», что очень пафосно звучит, но очень подло выглядит в реальной жизни.
— Простите, — сказал Георгий. — Не продолжайте. Мы уже уходим.
Яцек, не вмешиваясь в разговор, прогуливался поодаль. Когда Гольцов поравнялся с ним, он не выдержал, съязвил:
— Что, сходил в народ?
— Отвали.
Яцек не обиделся, хотя ему вовсе не был чужд, как он говорил, панский гонор. Панский гонор имел порой место быть, но, кроме всего прочего, Яцек еще умел по-настоящему быть другом.
В молчании они возвращались к выходу с кладбища, когда сзади послышался стук каблучков и девичий голос окликнул их:
— Подождите! Пожалуйста, подождите!
Девушка подбежала к ним. Запыхавшись, произнесла:
— Подождите. Я хочу извиниться.
Георгий с Яцеком переглянулись.
— Извиниться? За что? — сказал Георгий. — Ничего не произошло. Все в полном порядке.
— Да, все нормально, — подтвердил Яцек.
Девушка закинула на плечо сползающий ремешок сумочки.
— Нет, то, что произошло сейчас, несправедливо. Ужасно! Андрей Виссарионович наговорил ерунды. Он стал невыносимым, с тех пор как умер Юра. Себя мучит и всех измучил. Простите его, не принимайте его слова на свой счет.