Я посмотрел в вентиляционное окно. Рабочие разбивали стену. А люди, большую часть которых я уже знал по наблюдению из окна, радовались и смеялись. Теперь у них будет широкая улица. Как до создания гетто. Вместо угрюмых пустых домов и мрачной стены напротив поселятся новые соседи. Может, кое-кто из них получит здесь квартиры или их родственники и друзья. Из-за войны население города жило очень скученно.
Я закрылся в своем убежище. Слышал, как по улице проезжали повозки и машины. Это продолжалось целую неделю. Люди все прибывали. Слышались крики грузчиков и детский плач. Перебранка. Видел я и Стаею. Она в растерянности стояла у окна. Больше не могла переговариваться со мной. Жильцы напротив сразу заметили бы странные знаки. Она лишь улыбнулась мне раз или два и послала поцелуй, чтобы поддержать меня.
Я был страшно расстроен — ведь единственным моим утешением были наши беседы. Хоть это было всего лишь слово или два слова. Это была моя единственная связь с кем-то, живущим за стеной. И вдруг все кончилось. Стена исчезла. Теперь я оказался внутри.
Была еще одна неприятность. Я не мог больше ходить в соседний дом по утрам. Они заделали пролом. Наверно, там кто-то поселился. Пока продолжались холодные зимние дни, я не очень переживал. Во дворе все замерзло. Но что будет, когда потеплеет?
И еще одна проблема. Теперь я боялся подниматься на верхний пол за продуктами. Для этого я выбирал самые холодные и темные ночи и поднимался туда после полуночи. Каждый раз спускал как можно больше продуктов. В одну из таких ночей я отметил, что наверху почти ничего не осталось.
Когда я поднимался на верхний пол, я всегда сбрасывал оттуда снег. Я знал, что снег очень тяжелый, ведь именно поэтому деревья сбрасывают на зиму листву, — кроме ели, у которой вместо листьев растут тоненькие иголки, — но даже и ели иногда обламывались от снега. Теперь это был новый страх, вдобавок ко всем другим, — что верхний пол обрушится под тяжестью снега и разобьет мой пол. Веревку, приготовленную на крайний случай, я держал в шкафу. Если понадобится, я смогу спуститься по ней, а потом подняться. Правда, это было бы довольно трудно, потому что мои руки деревенели от холода. Но что поделаешь — другого выхода не было. Как это глупо, что я не позаботился о перчатках.
Прошло совсем немного времени, и дети из соседних домов начали играть на развалинах моего дома. Так же, как мы когда-то. Родители с криками прибегали за ними и выгоняли их со двора. По ночам я слышал внизу чьи-то шаги и перешептывание. Как видно, эти развалины превратились в место встреч преступников и контрабандистов. А также подростков, которые воровали папиросы или покупали их без разрешения взрослых, или собирали окурки в урнах на улицах и скатывали из них сигареты, — все они приходили сюда покурить перед комендантским часом, когда уже было темно. По ночам из-за маскировки все вокруг было окутано такой темнотой, что я спокойно лежал на краю пола, не двигаясь, и прислушивался к тому, что происходило внизу. Сначала я отваживался подслушивать разговоры ребят, а потом и взрослых. Иногда это были воры, планировавшие будущие операции. Иногда контрабандисты, которые обсуждали, как проделать в подвале отверстие и спрятать там свой товар. Однажды там были даже подпольщики, скрывавшиеся от преследователей. Но еще до того, как я взвесил ситуацию и подумал, не сбросить ли им лестницу, они скрылись. Не каждому поляку-подпольщику можно было верить. Пан Болек очень обстоятельно объяснил мне это. Коммунисты, как правило, были люди хорошие. Но те, которые придерживались правых взглядов, убивали евреев собственными руками. Ненавидели их так же, как и немцы, и, если какой-нибудь еврей попадал в их отряд, решив стать партизаном, они без угрызений совести убивали его. Были такие подлые, каким, наверно, станет Янек, как только подрастет.