Неужели действительно отрекся тот, который, находясь уже на пороге смерти на вилле в Кумах[24], приказал поймать квестора[25] Грания и убить его прямо на своих глазах, рядом с постелью, убить только за то, что Граний, считая, что всеми ожидаемое событие вот-вот свершится, со дня на день откладывал выплату крупной суммы казне.
На следующий день после казни он умирал. Отвратительная, ужасная смерть досталась тому, кто называл себя наследником Венеры и Фортуны, кто посмел претенциозно заявить, что неспроста пользовался благосклонностью всех самых красивых женщин Рима: он сгнил прежде, чем его настигла смерть. Точь-в-точь как те, о которых говорит могильщик из «Гамлета»: «Rotten before be dies — сгнил раньше смерти».
Он испустил последний вздох, съедаемый червями, кишевшими в язвах, покрывавших все его тело. Но это не помешало превратить похороны в самый прекрасный и пышный из его триумфов.
Прах земной из Неаполя в Рим сопровождал эскорт ветеранов. Впереди смердящего трупа вышагивали двадцать четыре ликтора[26] с фасциями[27] через плечо; за повозкой несли две тысячи золотых корон, присланных городами, легионами и даже частными лицами; гроб со всех сторон окружали жрецы.
Необходимо отметить, что Сулла, воссоздатель римской аристократии, не пользовался особой популярностью, но кроме жрецов были еще и Сенат, и всадники, и армия.
Народ опасался восстания. Но те, кто не посмел ничего предпринять при жизни диктатора, оставили мертвого в покое, пусть себе уходит с миром. И мертвец уходил под торжественные возгласы членов Сената, под громкие звуки фанфар, гремевших на все четыре стороны.
В Риме смердящее тело донесли до Ростральной трибуны, где в честь покойного произносились хвалебные речи.
Наконец его похоронили на Марсовом Поле, где давным-давно уже никого не хоронили.
Итак, как мы уже говорили, после смерти Суллы в Кумах, после его сожжения у Ростральной трибуны и погребения пепла на Марсовом Поле Цезарь вернулся в Рим.
Но как выглядел Рим в то время?
Именно об этом мы и попытаемся рассказать далее.
В эпоху, в которой мы находимся, а точнее — в восьмидесятых годах до нашей эры, Рим еще не был тем Римом, который Вергилий[28] назовет самым прекрасным творением мира, Аристид[29], ритор, окрестит столицей народов, Афиней[30] — венцом мира, а Птолемей Софист[31] — городом городов. Лишь восемьдесят лет спустя, в эпоху рождения Христа, Август[32] скажет: «Видите этот Рим? Он достался мне кирпичным, а я оставляю его мраморным».
Не будем говорить о творении Августа, но не устоим перед соблазном хотя бы вскользь упомянуть, что усилия его сравнимы с тем, что делается сейчас у нас, чтобы изменить облик другого «самого прекрасного творения», другой «столицы народов», другого «венца мира», другого «города городов», а именно — Парижа.