Было больно, очень больно, а потом он гладил меня по лбу.
— Ты что, не знала, как это делается?
Я молчала, как рыба, ибо я действительно ничего не знала и, когда он навис надо мной, гигант, внушающий ужас, не могла поверить, что внутри меня найдется место для всего этого, столь невообразимыми казались размеры. Однако место нашлось, и, осознав это, я почувствовала себя так, словно обнаружила у себя вторую голову или иную, не менее диковинную часть тела. Удовольствие или боль — для меня это было не важно. Я лишь думала: слава Богу, теперь я хотя бы знаю, что это возможно и даже, в общем, не так смертоубийственно, как казалось вначале. Да, я всегда мыслила очень практично.
На следующий день я взялась за работу и вычистила весь дом. Осенью, когда будут деньги, я хотела нанять девушку для работы по дому. Но в ожидании той прекрасной поры я не собиралась жить в грязи. Никогда прежде я не оттирала полы, но в тот день я работала, как заведенная.
— Давно все это было, — говорю я мистеру Трою, чтобы немного сгладить неловкость, которую мы оба почувствовали.
— Давно.
Он кивает и смотрит на меня в восхищении, и я вижу, что моя связная речь для него как чудо — точно так же, с изумлением и благоговением, смотрят на своих чад родители, когда слышат из их уст человеческую речь.
Он вздыхает, моргает и сглатывает, как будто в горле его встал комок мокроты.
— А много ли у вас здесь друзей, миссис Шипли?
— Большинства уже нет в живых.
Он застал меня врасплох, иначе никогда бы я такое не ляпнула. Он снова кивает, как будто удовлетворенный ответом. Что он задумал? Не знаю. Я вдруг замечаю, что тереблю в руках складку своего платья в цветочек, то скручивая, то сминая ткань.
— Всем нам нужно общение со сверстниками, — говорит он. — Поговорить, вспомнить прошлое.
И все. Потом мистер Трой на одном дыхании говорит о молитве и о том, как Бог дарует покой и отдых, как будто бы Он не Бог, а какая-нибудь пуховая перина или пружинный матрас. Я киваю, киваю, киваю. Сейчас мне легче со всем согласиться, лишь бы он скорее ушел. Он произносит коротенькую молитву, и я склоняю голову, знаменуя успех его миссии и добавляя новое победное перо к его шляпе или пуховому одеялу Господнему. Он проявляет милосердие и, наконец, уходит.
Я же остаюсь наедине со своими смутными подозрениями и предчувствиями. Что он хотел сказать? О чем просила его Дорис? Не связано ли это с домом? Скорее всего, связано, и все же из его слов это никоим образом не вытекает. Я лишена покоя, я мечусь, как корова в загоне: куда ни подайся — всюду колючая проволока. В чем дело? В чем же дело? Но ответа нет, и мне, растерянной, остается тщетно ломать голову.