— Что? — бледнея, спросил Джон.
— Это значит, голубчик, что она может что-то знать о ваших родителях. Вернемся назад?
— Не хочу… — прошептал юноша.
— Как угодно. Но если ваши родители известны, вам обязательно нужно их найти. Живыми или мертвыми. Без этого вы навсегда останетесь «половинкой». Обрубком душевным. Простите!
— Бог простит, — сказал Половинкин.
Когда оба немного успокоились, Чикомасов, по просьбе Джона, продолжил свой рассказ о Вирском.
— Странно, — прошептал Джон.
— Что странно? — отозвался Петр Иванович. — Странно, что я побежал не домой, не к матери, а к священнику?
— Странно, что он не назвал ее имя, — продолжал свое Половинкин, — и еще потребовал за это какую-то плату.
— Существует народное поверье, будто люди, умершие неестественной смертью, а также некрещеные младенцы, становятся русалками, — стал объяснять Чикомасов. — Русалки не обязательно женщины с рыбьими хвостами и чешуей. Русалками на Руси называли всех, чьи души неприкаянно скитаются на этом свете после смерти. Они не помнят своего имени. Когда они встречают живых людей, то жалобно умоляют назвать их по имени. «Дай имя!» — просят они со слезами. Но этого нельзя делать! Давший русалке имя как бы совершает над ней обряд крещения. И при этом сам теряет имя и становится нехристем. А поскольку через крещение каждый человек может пройти лишь один раз, такой человек сам становится русалкой.
— Какая мрачная мифология! — поморщился Джон. — И вы в это верите?
— Нет, — как-то неуверенно сказал Чикомасов. — Православная церковь считает это суеверием.
— Следовательно, — весело подхватил юноша, — вы все это придумали? И мертвую женщину?
Петр Иванович строго на него посмотрел.
— Вы хотите сказать, я соврал?
— Нет, — покраснел Половинкин.
— А может, вы намекаете, — еще строже продолжал Чикомасов, — что в тот вечер я был пьян? И таким образом видение было алкогольной галлюцинацией, вроде зеленых чертей?
— Петр Иванович! — обиженно воскликнул Джон.
В глазах Петра Ивановича заплясали лукавые огоньки.
— И напрасно, голубчик! Пьян я был! Не скажу, что в стельку, но граммов четыреста коньячку перед тем в одиночестве на грудь принял.
— Четыреста грамм коньяка?!
— Много? Только не для комсомольского вожака. Для меня это было — тьфу, разминка.
— Тогда я ничего не понимаю, — рассердился Джон.
— Не обижайтесь, — попросил Чикомасов, — Каким бы я ни был пьяным, но я ответственно заявляю: перед Вирским стоял труп. Я даже знаю, кто она. Та самая, убитая в парке. Ее звали, кажется, Лиза.
— Итак, — продолжал священник, — я колотил в дверь, пока не открыла Настя, приживалка Беневоленского. Едва она впустила меня в дом, как мне сделалось неловко. Вообразите! Секретарь районной комсомолии врывается ночью в дом попа, перепуганный, поцарапанный, в крови и пьяный! (Впрочем, хмель из меня выветрился…) И — дрожащим голосом рассказывает о живом мертвеце.