— Я хочу остаться тут на ночь, — сказала Мишель, еще крепче прижимаясь к нему. — Завтра я уже буду там одна. А сейчас я не хочу оставаться одна. Можно, папочка? Кантлинг осторожно высвободился из ее рук и посмотрел ей в глаза.
— Ты уверена? Она кивнула — быстро, застенчиво, еле заметно. Как ребенок. Он откинул одеяло, и Мишель пристроилась рядом с ним.
— Не уходи! — сказала она. — Даже в ванную. Хорошо? Побудь со мной.
— Я здесь, — сказал он, обнял ее, и Мишель свернулась калачиком под одеялом, положив голову ему на плечо. Так они лежали очень долго. Он ощущал, как ее сердце бьется у его груди. Звук был такой убаюкивающий, что Кантлинг начал задремывать.
— Папочка? — шепнула она ему в плечо.
— Что, Мишель? — Он открыл глаза.
— Папочка, я должна избавиться от этого. Оно во мне, и это яд. Я не хочу увезти его с собой. Я должна от него избавиться. Кантлинг, не отвечая, медленно и нежно поглаживал ее по волосам.
— Помнишь, когда я маленькая падала или мне попадало в драке, я вся в слезах бежала к тебе и показывала, где бобо. Когда мне бывало больно, я говорила тогда, что у меня бо-бо.
— Я помню, — сказал Кантлинг.
— Ты… ты всегда обнимал меня и говорил: «Покажи, где тебе больно», и я показывала, и ты целовал это место и прогонял боль, помнишь? Покажи мне, где больно? Кантлинг кивнул.
— Да, — сказал он негромко. Мишель тихо заплакала. Он почувствовал, как от ее слез намокает на груди пижама.
— Я не могу увезти это с собой, папочка. Я хочу показать тебе, где больно. Ну пожалуйста. Пожалуйста! Он поцеловал ее макушку.
— Давай. Она начала прерывающимся шепотом — с самого начала.
Когда за окнами рассвело, она все еще говорила. Они не сомкнули глаз. Она много плакала, раза два пронзительно вскрикнула и дрожала под одеялом. Ричард Кантлинг держал ее в объятиях все время. Не разжимая рук ни на секунду. Она показала ему, где ей больно.
Барри Лейтон вздохнул.
— Это было самое лучшее, что ты сделал за свою жизнь, — сказал он. — Несравненно лучшее. И если бы ты, достигнув этого, удовольствовался той минутой и остановился там и тогда, все было бы прекрасно. — Он покачал головой. — Ты никогда не умел вовремя поставить точку, Кантлинг.
— Но почему? — настойчиво спросил Кантлинг. — Ты хороший человек, Барри Лейтон, так объясни мне. Почему это произошло? Почему? Репортер пожал плечами. Он уже начинал таять.
— Это словцо всегда было самым трудным, — сказал он устало. — Дай мне материал для заметки, и я скажу тебе, кто, и что, и когда, и где, и даже как. Но вот почему… Эх, Кантлинг! Ты романист, и «почему» — твоя область, а не моя. Я ведь даже не отвечу, почему дважды два — четыре.