Еще немного, и он бы бросился на Смурова. Алексей встал между ними:
— Не утруждай себя, брат. Я с ним сам разберусь. Предупреждаю, Смуров: будешь копать под моего друга и устраивать провокации, я не посмотрю на твое звание и должность, пристрелю у всех на глазах. Пусть меня потом судят, зато мир избавится от такой сволочи как ты!
Смуров бросил на него острый взгляд, его застывшая маска на миг исказилась уже знакомой Алексею странной судорогой, после чего он, не добавив больше ни слова, обошел друзей и удалился. Ароян и Вересов смотрели вслед его высокой, прямой фигуре, в которой, несмотря на род его деятельности, чувствовалась отличная военная выправка, и каждый знал, о чем думает другой.
— Тьфу, мать твою!.. — выругался Вересов. — Что ж это за день сегодня такой?! То одного подмывает шлепнуть, то другого. Будто сговорились! А ты его болтовни в голову не бери. Ясно, что он хочет отыграться на нас за прошлое. Больной ублюдок! Только я не шучу. Что сказал, то и сделаю. Будет лезть на рожон, и вправду пристрелю.
Вазген, однако, по дороге в госпиталь впал в задумчивость и с трудом отвечал Алексею. Тот, заметив его рассеянность, в конце концов замолчал. Он догадывался, какие мысли мучили Вазгена, но при водителе затрагивать опасную тему остерегался. Лишь когда они вышли из машины в деревне Ириновка и пошли к госпиталю, Алексей спросил:
— Ну, и какие мировые проблемы мы решаем? Я вижу, этот негодяй добился своей цели и выбил тебя из колеи.
— Самое ужасное, что он, возможно, сказал правду. У меня сохранились смутные воспоминания из раннего детства: я помню огромный дом, мужчин в военной форме, — мой дед и все дядья были военными, — помню, что у меня, ребенка, был денщик, и мама действительно окончила Варшавский университет, она как-то обмолвилась об этом уже после революции, но что я тогда понимал? Мне, мальчишке, это ничего не говорило. Отца я не помню — он погиб, когда мне было чуть больше года. А после революции мы жили, как все. Вполне возможно, что мама скрывала свое происхождение. Клянусь, я ничего не знал. Ты веришь мне, Алеша?
Он остановился и посмотрел на Алексея с нерешительностью и даже с робостью. Это было так ему несвойственно, так больно было Алексею видеть своего сильного и жизнерадостного друга в растерянности, неуверенным и в роли просителя, что ему снова захотелось убить Смурова.
— Послушай, давай договоримся на будущее, — произнес он со всей возможной строгостью, — этого вопроса ты мне больше никогда не задаешь! Ни при каких обстоятельствах! Я ведь тоже человек, могу и обидеться.