- Айда, подхватывай, вдруг попадется, - шутит пьяный парень, и Пашка покорно берет за ноги желтую, в больших бурых пятнах женщину. ("Как лошадь в яблоках", - сравнивает машинально).
Матери нигде нет. Но Челышев каждый день тащится в морг и не то чтобы сходится с возчиками, но все-таки пьет с ними самогон в отгороженной каморке. Тут тепло. Пыхтит выведенная в фортку "буржуйка", а матюгня мужиков Пашке не мешает. Он одеревенел и прочих слов, кроме "да" и "нет", не помнит.
"Ох, и старый ты, Пашка... Прямо мудрец-философ..." - все чаще вспоминает Челышев материнские слова, что теперь открываются ему новым смыслом: "Ох, и чужой ты, Пашка!", или: "Ох, и жестокосердый!", или: "Не любишь ты меня, Пашка!"
"Люблю!" - хочется закричать на всю нагретую каморку, но голос уходит куда-то вовнутрь и там тычется в ребра. Пашка не знает, где мать, но догадывается: ей одиноко. Он вот пьянствует с мужиками, а ей нечего выпить. Найти бы, похоронить по-людски, а весной приходить на могилку и шептать: "Мам Люба..."
"Прежде надо было думать, - злится Челышев на себя. - Раньше, когда она еще не пила и верила, что вырасту ее опорой и утешением. Ничего не скажешь, порадовал я ее "невесткой..."
- Айда к нам насовсем, - усмехается пожилой возчик. - Пока тифушка да голодушка, этих возить - милое дело. И сыт будешь, и на посля запасешься.
"Какое там "посля"?" - мрачнеет Челышев. Он возвращается в Горный институт, а через год поступает еще и на стройку. Их теперь двое. Леокадия перебралась к нему, ведет хозяйство. От Клима, хотя заваруха кончилась, ни слуху, ни духу. То ли убили, то ли ушел с белой армией за кордон и там приискал себе другую женщину, а Леокадию назначил Павлу, чтобы мучили друг друга. Для бывшей Полицейской улицы давно не секрет, что тетка и племянник живут не как родичи. Женщины жалеют Павла. Молоденький еще. Такому не безмужнюю старую бабу, а девку надо... Но девка еще не выросла! Удочеренная Токарями, вся в кружевах и ленточках, она чинно выступает по улице между доктором и докторшей, но при встрече с Челышевым корчит рожи.
- Бронечка, оставь молодого человека в покое. Паша, не обращайте внимания, - краснеют Арон Соломонович с Розалией Аркадиевной. Бездетные, они привязались к девочке, прощают ей все, и та вертит ими, как ей вздумается. Узнав от соседок, что она - приемыш, Бронька зовет себя то по-польски - Барбарой, то по-русски - Варькой.
Впрочем, не Бронька занимает мысли Павла. Заботит Челышева другое: его молодая жизнь течет невесело. На стройке и особенно в вузе на него косятся, как на чужого. Павел и сам не поймет, отчего он чересчур тихий, как говорится, мешком пришибленный. То ли доканала череда потерь, то ли - безлюбовная жизнь с Леокадией? Но он и впрямь не пылает революционным энтузиазмом. Однообразие восторгов толпы, согнанной в гурт, оскорбляет Павла. Он инстинктивно отгораживает себя от всяких ячеек и собраний, боясь среди других потерять себя. Что он сам такое - Павел понимает смутно, но все-таки остерегается навязанных мнений, словно те, как кирпичи с лесов, могут свалиться и размозжить черепушку.