Манфред Деларей, спокойный, строгий молодой человек, неулыбчивый и серьезный, слегка неуклюжий в непривычной одежде и смущавшийся в образованном обществе, превратился в великолепного дикого зверя, и та первобытная ярость, что исходила от него, блеск желтых глаз под черными бровями, когда он превратил лицо француза в кровавую маску и заставил его опуститься на колени посреди безупречно белого ринга, привели ее в такое извращенное возбуждение, что она плотно сжала бедра. В паху у нее что-то горячо плавилось, увлажнив дорогую крепдешиновую юбку.
Во власти того же возбуждения она вечером сидела рядом с Манфредом в опере. Героическая тевтонская музыка Вагнера наполняла зал волнующими звуками. Хайди слегка подвинулась на сиденье, задев обнаженным предплечьем Манфреда. Она почувствовала, как он вздрогнул, начал отодвигаться, но остановился. Контакт между ними был легким, как паутина, но оба обостренно сознавали, что он есть.
Полковник Больдт на вечер снова предоставил в ее распоряжение «мерседес». Шофер ждал их, когда они спустились по ступеням оперы. Садясь на заднее сиденье, Хайди заметила, что Манфред чуть поморщился.
– В чем дело? – быстро спросила она.
– Да ничего.
Она коснулась его плеча сильными уверенными пальцами.
– Здесь больно?
– Мышца затекла – к утру все пройдет.
– Ганс, поезжайте в Ханс, ко мне, – приказала она шоферу, и Манфред обеспокоенно посмотрел на нее.
– Мама передала мне одну из своих тайн. Это растирание с дикими травами. Действует волшебно.
Она не знала, сможет ли остаться с Манфредом наедине, не насторожив его, но он без комментариев принял ее предложение. До конца поездки он молчал, и Хайди чувствовала его напряжение, хотя больше не пыталась коснуться его.
Манфред думал о Саре, пытался представить себе ее лицо, но образ, милый и смутный, расплывался в его сознании. Ему хотелось приказать Гансу ехать в Олимпийскую деревню, но не хватало для этого воли. Он знал: то, что они делают, неправильно – нельзя было оставаться наедине с молодой привлекательной женщиной, – и старался убедить себя, что все это совершенно невинно, но вспомнил прикосновение ее руки и напрягся.
– Больно? – неверно истолковала его движение Хайди.
– Немного, – прошептал он; у него перехватило горло.
Самое трудное всегда после боя. После многих часов страшного напряжения и чрезвычайной чувствительности тело начинает играть с ним в дьявольские игры. Он сознавал, что это происходит и сейчас, и от стыда и вины кровь бросилась ему в лицо. Что подумает о нем эта чистая немецкая девственница, если догадается, какой он непристойно гнусно распутный? Он открыл рот, собираясь сказать, что не пойдет к ней, но Хайди уже наклонилась вперед.