Вознесенский, заложив руки за спину, в расстегнутом мундире подошел к поваленному забору, спросил плотников:
— Ну, варвары, что смотрите?
Не спеша мужики поскидали с голов шапки:
— Доброго здоровьица вашему благородию!
— То-то…
Женщина стояла рядом — тоненькая, смуглая, вся нездешняя.
Она спросила его насмешливо:
— Вам не жалко ли моего забора?
— Конечно, жаль. Теперь кабысдохам пинежским, мимо пробегая, и ноги задрать негде…
Эльяшева изумленно подняла бровь:
— Простите, сударь, с кем имею честь разговаривать? Вознесенский неохотно представился.
— Ах, вот оно что! Тогда не откажите пройти со мною в контору; мне надо кое-что уточнить по делу о наследстве…
В конторе секретарь поскреб свои вихры, зевнул лениво:
— А выпить не найдется?.. Опять эти бумаги! Вы бы знали, какое отвращение я испытываю к разным бумагам. Нет ничего гаже на свете листа бумаги — особливо когда он исписан. Но это еще ничего. Можно смириться. А уж совсем невтерпеж, когда я обязан эту бумагу прочесть и расписаться.
— Пить здесь вы не будете, — сказала женщина. — Вот закончите дело, идите в кабак и там пейте сколько вам угодно…
Эльяшева скинула шубку и оказалась еще стройнее. Легкая на ногу, она двигалась свободно и резко, только посвистывали упругие шелка. Надев пенсне (чему немало подивился Вознесенский), женщина стала перебирать бумаги, говоря ломким голосом:
— Мне достались какие-то авгиевы конюшни… Ничего не могу понять… Вот это — на лес, а — это? Что-то о нефти… Ухта… Скажите, разве в тундре имеется нефть?
Вознесенский стукнул пальцем по стеклу настольной лампы:
— А вот керосин местный… Нефть на Ухте прямо черпаком с поверхности реки снимают. Гонят из нее керосин кустарный.
Он поднял глаза и посмотрел на женщину: она была хороша.
И неожиданно глухое раздражение против нее поднялось в нем.
Один голос, полузабытый и давний, казалось, говорил: «Милая вы и светлая, зачем вы сюда приехали? Вы погибнете в тупости и мерзости, как погибаю здесь я!» А другой голос, беспощадный и жестокий, борол первое чувство добра и нежности: «Ишь ты, стерва очкастая! Вырядилась в пух и перья… презираю тебя!» Рядом с этой роскошной птицей, залетевшей в пинежские края, он чувствовал себя общипанным воробьем. И потому ерошил свои крылья… Вознесенскому, который сознавал в душе ущербность жизни своей, хотелось одновременно избить эту женщину и приласкать ее!
И когда госпожа Эльяшева, наморщив свой прямой носик, сказала: «Фу, как пахнет! Наверное, крыса под полом сдохла… Вы уж извините», — он ответил ей, быстро и радостно:
— Нет, это не крыса сдохла — это у меня так ноги потеют! Эльяшева снова вздернула бровь.