Другие говорили: наука не потерпела никакого банкротства, ибо никогда рассудительная истинная наука не могла давать тех обещаний, за неисполнение которых вы обвиняете науку. Этот ответ подразумевает, что наука не есть все для человека.
Сквозь все эти апологии современной науки красною нитью проходит одна основная идея, которую наука эта, действительно, все более и более прививает уму человеческому: а именно убеждение в том, что невозможно указать границы научного прогресса. Конечно, существуют глубокие различия между явлениями физического и явлениями морального порядка, между обществами животных и обществами людей. Но не представляется ли столь же непроходимой пропасть, отделяющая неорганическую материю от живой, реальное движение от абстрактной механики? И однако непрерывность устанавливается мало-помалу между этими, на первый взгляд совершенно изолированными сферами. Можем ли мы в виду этого накладывать запрет на будущее, утверждая, что совпадение науки с бытием во всех его формах никогда не будет доведено до конца?
Ссылаются на то, что ни одно из научных изобретений не отвечает моральным потребностям человеческой природы и что наука будущего не сможет удовлетворить их лучше, так как потребности эти вненаучны.
Но часто этому возражению придают такое значение, которого оно в действительности иметь не может. Завоевание известных истин совпало в душе ученого определенное чувство уверенности и компетентности. И это мерило он отныне прикладывает ко всякой интеллектуальной деятельности: он признает пустыми и неправомерными всякие исследования, к которым оно не подходит. Правда, он не рискует более, как в прежние времена, высказывать абсолютные выводы, совершенно не сообразуясь со средствами нашего познания; он сам заявляет, что всякая наука относительна. Но надо дать себе ясный отчет в том, какой смысл имеет это утверждение. Из него вовсе не следует, что вне той области, где работает наука, имеется другая область, область абсолюта, в которой могут свободно действовать другие дисциплины; наоборот, оно запрещает человеческому разуму пускаться в какую бы то ни было область, недоступную для науки. Если есть что-либо непознаваемое для науки, то объект этот а fortiori не познаваем для всякой другой дисциплины. Там, где наука, в сознании своей исключительной компетентности, говорит: „я знаю“, она хочет сказать: „это есть“, разумеется, для человеческого разума; а там, где она говорит: „я не знаю“, она имеет в виду сказать: „и пусть никто не претендует знать это!“.
Итак, отнюдь не очевидно, что современная наука, несмотря на свою скромную внешность, более благоприятна свободному развитию религии, чем наука догматическая. С точки зрение науки религия представляет только совокупность произвольных концепций; ибо она может заимствовать у науки исключительно форму, да и то не без опасности для своей собственной неприкосновенности, как показывает пример схоластики. Что же касается внутреннего принципа религии, то он очевидно не имеет ничего общего е теми истинами объективного опыта, которые одни только признаются наукой. Ссылка на то, что предмет, отстаиваемый религией за границами науки, есть не другая наука, а верования, не достаточна. С точки зрение науки, верование имеет ценность лишь в том случае, если оно основывается на наблюдении фактов и направляется в ту же сторону, как и наука.