И прежде всего: является ли то согласие религии с наукой, которое она устанавливает, столь реальным, столь очевидным как это кажется с первого взгляда?
Деятельность, говорят нам, есть общий источник как науки, так и религии. Но о какой деятельности идет здесь речь?
Быть может, имеется в виду просто деятельность, без всякого дальнейшего определения? Но тогда возникает целый ряд вопросов. Какова ценность такой неопределенной деятельности? Чем отличается такая деятельность от простой способности к изменению, и даже от механических сил, которые создают движение без всякой определенной цели? Тот факт, что движение сопровождается сознанием, сам по себе еще недостаточен» для того чтобы сообщить этому движению высшую ценность, способную соединить с наукой религию. Если с точки зрение рассматриваемой деятельности сознание есть только пассивное ощущение, только эпифеномен, то наличность его имеет чисто теоретический интерес.
Правда, этой трудности можно избежать, если принять за основу не любую неопределенную деятельность, а деятельность человеческую, как таковую, т. е. ту определенную деятельность, которую человек должен осуществлять, для того чтобы быть настоящим человеком, чтобы до конца выполнить свое человеческое назначение. Но тогда мы, по-видимому, избегаем одного подводного камня лишь для того, чтобы тотчас же наткнуться на другой.
Человеческая деятельность, говорят нам, обладает двойным назначением, двояким направлением: она есть интеллект и она есть воля. Развиваясь как интеллект, она создает науку; осуществляясь как воля, она стремится к религии. Отношение между религией и наукой сводится, таким образом, к отношению между интеллектом и волей. Но в этом случае трудность только перемещается. Ибо вопрос об отношении интеллекта к воле, даже если рассматривать их обоих не как законченные свойства, а как действительные активности духа, остается смутным и допускает различные решения. И тот дуализм, который мы хотели превзойти, перенося вопрос из области понятий в область действия, может снова возникнуть здесь со всеми присущими ему трудностями.
Но оставим в стороне тот способ примирения религии и науки, который предлагает философия действия. Можно ли, по крайней мере, сказать, что философия эта дает верную теорию религии и науки, взятых в отдельности?
Философия действия может сколько угодно умножать свои остроумные анализы и рассуждения, — она едва ли убедит когда-либо ученых, что наука не только изобретает все понятия, все измерения, прилагаемые ею к явлениям, но фабрикует и сами эти явления. Стремясь доказать, что все наши познание являются и неизбежно навсегда останутся относительными, современная наука сама приводит все новые и новые данные, обнаруживающие произвольное вмешательство человека во все научные операции. Но, если мы захотим довести эту цепь доказательств до конца и выведем заключение, что самый факт есть человеческое изобретение, наука наверное запротестует. Запротестует потому, что факт есть, некоторым образом, бытие в себе и в то же время нечто, не соизмеримое с нашими единицами меры: нам приходится затрачивать громадные усилия, для того чтобы определить факт, и все же получаемые таким образом результаты представляют всегда приблизительные, несовершенные, провизорные познания.