Конечно, Вильям Джемс решительно отбрасывает, как чистейшие фикции воображения и рассудка, все детальные и точные описания, касающиеся природы этих мистических существ и их отношений к нашему миру. Но из этого рассудочного элемента, связанного обыкновенно с религиозными эмоциями, он в конце концов кое-что удерживает, — а именно, он утверждает наличность вмешательства высшей силы, данного, якобы, в самом чувстве. по-видимому в этом же смысле психолог-метафизик Мэн де-Биран учил, что существует особое чувство, чувство усилия, содержащее в себе и открывающее нам действие некоторой внешней силы, солидарной с нашей волей. Но Биран не был в состоянии обосновать своего тезиса; и мы не видим, каким образом В. Джемс мог бы с своей стороны доказать, что предложение: „Я ощущаю в себе воздействие божества“ идентично с предложением: „божество оказывает на меня воздействие".
Но, быть может, по примеру некоторых писателей >55), доктрину Джемса следует истолковывать в строго идеалистическом смысле, настаивая на том, что она вся целиком, от a до z, опирается исключительно на чувства, эмоции, верования, рассматриваемые с чисто субъективной точки зрения? Ведь в конце концов, нас спасает не Бог, отделенный от нашей веры, а наша вера в Бога.
Бесспорно, Джемс принимает точку зрение радикального эмпиризма, и потому в объектах, существующих вне нас, не может видеть ничего кроме фикций воображение и искусственных конструкций рассудка. Для него галлюцинация лишь по степени отличается от восприятия, — это как раз и позволяет ему начать анализ изучением таких случаев, в которых, очевидно, нет ничего кроме болезненной галлюцинации.
Однако, такая апелляция к универсальному субъективизму едва ли достаточна для того чтобы устранить интересующее нас затруднение. Опыт, хотя бы и субъективный, лишь в том случае действительно заслуживает название опыта, не в практическом только, а и в философском смысле этого слова, если в нем можно различить, по крайней мере идеально, данного субъекта, испытывающего известные эмоции, и субъекта познания, безлично констатирующего факт этих эмоций. Другими словами, дело идет о бытии, о реальности, а не о познании. Дерево не есть опыт.
Состояние субъекта, испытывающего религиозное переживание, менее всего допускает это необходимое здесь раздвоение. Субъект, всецело охваченный чувством общение с бесконечным, не отличает уже более реальное от воображаемого. Но можно ли при таких условиях сами эти эмоции признать истинными, настоящими, правдивыми? Не являются ли они, несмотря на всю их интенсивность и субъективную убедительность, эмоциями измьшленными, искусственными, объективно не искренними, одним словом, употребляя энергичное английское выражение, не есть ли это „sham emotions?“ Мистические состояние не только не создают опыта, но является еще вопросом, можно ли их считать состояниями сознания; ведь мистический экстаз доходит почти до полного угашения сознания.