Она обязательно поймет, и все образуется.
— Вы так думаете? — засомневалась Донна Эльвира.
— Как, вы мне не доверяете? — сказал Дон Жуан.
— Нет. То есть да. То есть не знаю. Наверное.
— Доверьтесь мне, — прошептал Дон Жуан, поклонился и ушел. Это у него получалось отменно — уходить. Тут ему равных не было.
— Ну, разве он не прелесть? — спросила Донна Эльвира у Лепорелло.
— Я, право, в этом мало сведущ.
— Нет, нет, он точно прелесть, — с уверенностью подтвердила Донна Эльвира. — Так что за список там? — добавила она.
Лепорелло что-то залепетал в ответ. Он сказал, какая нынче чудная ночь, неплохо бы прогуляться, съесть по мороженому, хотя уже поздно и, верно, пора домой. Можно и завтра встретиться, в удобное время…
— СПИСОК! — оборвала его Донна Эльвира.
Лепорелло глубоко вздохнул.
— Вот извольте, — сказал он, доставая из-под плаща… книгу не книгу, скорее, толстую тетрадь, да, толстую тетрадь в кожаном переплете.
— Красивая, — сказала Донна Эльвира.
— Прочтите прежде, — сказал Лепорелло и открыл тетрадь. Сотни страниц сплошь заполнены аккуратным мелким почерком.
— Это что, дневник? — спросила Донна Эльвира.
— Ну, не совсем, — ответил Лепорелло. — То список. Список имен. Одних имен: их сотни, тысячи, пожалуй.
— Имен, но чьих? — спросила Донна Эльвира.
— Всех женщин. Всех тех, кого любил хозяин.
Донна Эльвира так и обмерла.
— Но их здесь сотни, — едва произнесла она.
— Две тысячи и шесть десятков с половиной, если точно, — сказал Лепорелло и принялся листать страницы. — Взгляните же и убедитесь сами… В Италии — шесть сотен и четырежды по десять. В Германии — две сотни, три десятка и одна. Сотня во Франции, девять десятков с единицей в Турции… Ну, а в Испании, в Испании, вот посмотрите, уж тысяча и три набрались, хотя, еще точней, четыре, поскольку прошлой ночью наш молодец опять на славу расстарался, так что четыре, позвольте я поправлю, так, сейчас — готово… Как видите, вы числитесь в конце девятой сотни. Смотрите, вот ваше имя. Донна Эльвира, номер 988. Тут, знаете ли, все в порядке полном.
Донна Эльвира была потрясена.
Лепорелло понял, что стоит рассказать обо всем поподробнее. Он говорил так, словно объясняет устройство лампочки. Или компьютера. Или чего-то в этом роде.
— Тут дело в том, — сказал он, — что моему хозяину по нраву все женское сословье без разбора. Крестьянки, мещанки, служанки, графини и княгини, баронессы и принцессы. Ему неважно, богаты иль бедны они, стары иль молоды — он в каждой обязательно отыщет нечто. Нечто особенное. Ему по вкусу белокурые: он говорит, они любезны и милы; но и брюнетки страсть как хороши: они все с норовом, он приговаривает вечно. Зимой он предпочтет толстушек, чтоб согревали пуще, а летом выберет худышек: с ними и потеть не надо… Способен приударить он за дамой средних лет и за старушкой даже, когда войдет он в раж с единственною целью пополнить список свой, вы понимаете?