— В последние дни здесь, в префектуре, особенно плохо, — заметил Классман. — Последствия каких-либо событий в Германии всегда в первую очередь испытывают на своей шкуре эмигранты. Они — козлы отпущения.
Керн обратил внимание на мужчину с тонким умным лицом, который стоял у окошечка. Молодая девушка взяла у него бумаги и задала ему несколько вопросов. Кивнув головой, она начала что-то записывать, и Керн заметил, как у человека на лбу выступил пот. В большом помещении было довольно прохладно, тем не менее лицо мужчины, одетого в легкий летний костюм, покрылось испариной, прозрачные капли пота струились по лбу и щекам. Он продолжал стоять неподвижно, опершись руками на выступ, в предупредительной, но не смиренной позе, готовый ответить на вопрос, и несмотря на то, что ему уже продлевали вид на жительство, пот по-прежнему стекал по его лицу, говоря о том, что человек испытывает страшный страх. Казалось, этого человека жарили на невидимой сковородке бессердечности. Если бы он кричал, жаловался, умолял, Керну это не показалось бы таким страшным. Но человек стоял все в той же позе. Создавалось впечатление, что он тонет в самом себе, — страх просачивался сквозь все плотины человеческого разума.
Девушка возвратила мужчине документы и что-то дружелюбно ему сказала. Он поблагодарил ее на мягком, безукоризненно чистом французском языке и быстро вышел из зала. Лишь у выхода он развернул документы и посмотрел на них. Там он увидел только синюю печать и несколько дат, но лицо его было таким, словно для него внезапно наступила весна, а в строгой тишине зала оглушительно запели соловьи свободы.
— Ну, пошли? — спросил Керн.
— Насмотрелись?
— Да.
Они направились к выходу, но у дверей их задержала группа нищих евреев, которая окружила их, словно стая голодных растрепанных галок.
— Пожалста… помогите… — Старший вышел вперед, покорно и безнадежно разводя руками. — Мы не говорить по-французки… Помогите, пожалста… Человек, человек…
— Человек, человек… — заговорили они хором со всех сторон, размахивая своими широкими рукавами.
Казалось, только это слово они и знали по-немецки. Они повторяли его снова и снова, показывая при этом своими пожелтевшими руками на себя: на голову, сердце, глаза, — все в одном и том же мягком и настойчивом, почти льстивом монотонном пении.
— Человек, человек… — И только старший из них добавлял: — Помогите, пожалста, человек, человек… — Он знал на два-три слова больше.
— Вы говорите по-еврейски? — спросил Классман у Керна.
— Нет, — ответил тот. — Не знаю ни слова.
— Эти евреи говорят только на своем родном языке. Они сидят здесь каждый день и не могут добиться, чтобы их поняли. Ищут человека, который мог бы служить им переводчиком.