Над кроватью висели выцветшие фотографии его семьи: родителей, жены, умершей четыре года назад, внука, погибшего семнадцати лет, невестки, которая прожила только тридцать пять лет, — фотографии всех умерших… И именно среди них Мориц Розенталь, очень старый и одинокий, тоже терпеливо ожидал своей смерти.
На противоположной стене висели виды Рейна, крепости, замки и виноградники; между ними — цветные вырезки из журналов: восходы солнца и грозы над Рейном и серия фотографий с разными видами городка Годесберга-на-Рейне.
— Сюда бы повесить еще парочку фотографий из Палестины, — смущенно сказал отец Мориц. — Но мне их негде взять. Но беда невелика — нет так нет.
— Вы долго прожили в Годесберге? — спросила Рут.
— До восемнадцати лет. Потом наша семья оттуда уехала.
— А позднее?
— Больше я там никогда не был.
— Как давно это было, — задумчиво сказала Рут.
— Да, давно. Тебя еще и на свете не было. А мать твоя, наверное, только-только родилась.
«Как странно, — подумала Рут. — В то время, как родилась моя мать, эти фотографии уже служили воспоминаниями для человека, которого я сейчас вижу. Он прожил тяжелую жизнь и сейчас угасает, но в нем еще живут те же самые воспоминания, как будто они сильнее человеческой жизни».
В дверь постучали, и вошла Эдит Розенфельд.
— Эдит, моя вечная любовь! — приветствовал ее отец Мориц. — Откуда ты?
— С вокзала, Мориц. Проводила Макса. Уехал в Лондон, а оттуда — в Мексику.
— Значит, ты осталась совсем одна, Эдит?
— Да, Мориц, я всех пристроила, и теперь все они могут работать.
— А кем будет работать Макс в Мексике?
— Едет простым рабочим. Но попытается устроиться на фирму, торгующую автомашинами.
— Ты хорошая мать, мать Эдит, — произнес Мориц Розенталь спустя какое-то мгновение.
— Как и любая другая, Мориц.
— Что же ты будешь делать теперь?
— Немного отдохну. А потом снова примусь за работу. Здесь, в отеле, родился ребенок. Две недели тому назад. Мать его скоро должна выйти на работу. Вот и я буду ему приемной бабушкой.
Мориц Розенталь немного приподнялся на кровати.
— Родился ребенок? Две недели назад? Тогда значит, он уже француз! А я и за восемьдесят лет не сумел этого сделать. — Он улыбнулся. — И ты будешь петь ему колыбельные песни, Эдит?
— Да.
— Песни, которые ты когда-то пела моему сыну. С тех пор прошло много времени. Внезапно замечаешь, что прошло уже страшно много времени… А ты не хочешь мне спеть одну из тех песенок? Иногда я тоже становлюсь похож на ребенка, который хочет спать.
— Какую же спеть тебе, Мориц?
— Спой песенку о маленьком еврейском мальчике. Ты пела ее еще сорок лет назад. Тогда ты была молодая и очень красивая. Да ты еще и сейчас прекрасна, Эдит!