Наконец-то я оказался лицом к лицу с Дайаной Слейд. Было просто непостижимо, как непрезентабельно она выглядела. Темные волосы были растрепаны, не менее темные глаза смотрели удивленно, как если бы камера застала ее врасплох. Широкий рот под крупным носом улыбался, как у школьницы, сбежавшей с урока в католической школе и упивавшейся своей свободой.
Я хотел поставить фотографию на стол, прислонив к чернильнице, когда взгляд мой снова остановился на конверте с надписью «Дайане», и на этот раз я сломал сургучную печать.
«Родная моя…»
Я остановился и перебрал другие письма. Все они начинались словами «Моя Лесбия». Я взглянул на дату вверху страницы. «20 июля 1926 года». Пол наверняка собирался передать ей это последнее послание лично, но по каким-то причинам положил его вместо этого в досье, может быть, за минуту до того, как его убили.
«Родная моя, вернувшись домой, я не мог уснуть, решил написать это письмо и отдать его тебе на пароходе. Но при условии, что ты обещаешь мне не читать его до момента, когда пароход выйдет в море, а то поймешь, что это просто дешевая хитрость, чтобы удержать тебя в Америке.
Все, чего я хочу, это чтобы ты верила в то, что я говорил тебе вечером. Я люблю тебя. И я женюсь на тебе. Я сделаю все, что ты захочешь…»
Я снова остановился. Мне потребовалась целая минута, чтобы совладать с собой и продолжить чтение.
«…Я люблю Сильвию и буду ее вечным должником, но все, чего я хочу на свете, это провести остаток своей жизни с тобой в Мэллингхэме. Знаю, я годами старался уклоняться от этой единственной правды, но теперь у меня нет ни сил, ни желания продолжать эту борьбу, потому что правда состоит в том, что мы значим друг для друга…»
Я остановился в третий раз, почувствовав себя больным от этих надоедливых штампов, физически больным. Дрожавшей рукой я перевернул страницу.
«…И можем сделать друг друга счастливыми. Я знаю, что тебе хочется еще детей, но сомневаюсь, чтобы я прожил долго, и когда ты овдовеешь, то будешь еще достаточно молода, чтобы в твою семью мог войти кто-то другой, кто не передаст моей болезни твоим детям. Ты понимаешь меня? Даже сейчас я сохраняю каплю холодного здравого смысла! Но теперь я знаю, что мой циничный прагматизм бесполезен и что моя сознательная отрешенность завела меня в эмоциональную пустыню. Я хочу, чтобы ко мне вернулось мое собственное «я», и только ты можешь вернуть его мне — мою молодость, веру, все мои былые идеалы…»
Меня охватил стыд за Пола и ужасное смятение. Старик, впавший в слабоумие, несущий бессмыслицу, оплакивающий свою утраченную молодость… Все это было отвратительно.