Мой отчим был приятным человеком, таким же благородным и добродушным, как и отец, но без его некоторой жесткости. Конечно, быть отчимом дело нелегкое, это я понимаю. Он хотел, чтобы мы его любили, и смотрел сквозь пальцы на наши проделки, пока не оказалось, что мы чуть ли не вытираем об него ноги. Он нам нравился, но мы не уважали его и не понимали, насколько ценной была для нас его забота, пока он не умер, после чего мы оказались на попечении дяди Сэма.
Мое изгнание из Академии совпало с одновременным исключением из школы Люка и Мэтта, но мать была слишком выбита из колеи смертью нашего отчима, чтобы справляться с нами, и с облегчением вздохнула, когда младший брат отца, рассудительный и трудолюбивый президент компании «Салливэн Стил Фаундериз» взял нас к себе.
Увидев нас, дядя решил, что мы представляем собою стальные стержни, которые следует подвергнуть обработке, придав им обычную форму. Люка и Мэтта отослали в разные школы, обе возглавлявшиеся представителями методистской церкви, а мне купили билет в один конец до Нью-Йорка, где я должен был сам зарабатывать себе на жизнь. Я получил также рекомендательное письмо к отдаленному родственнику семьи, сыну троюродного брата моей бабушки по материнской линии, господину Полу Корнелиусу Ван Зэйлу.
Никогда не забуду нашего первого разговора. Это был настоящий допрос. Я начал уверенно и развязно, а закончил, противореча сам себе, заикаясь и чуть не плача от унижения. Когда я, наконец, превратился в бледного, страдавшего от боли в животе, трепещущего сосунка, покорно замолчавшего перед Полом, он коротко объявил: «Вы смышленый мальчик. Возможно, что я смогу для вас что-то сделать, но требую абсолютного послушания, полной верности и готовности к самой тяжелой работе, какую только можете вообразить. Если вы готовы к этому…»
Я сказал, что готов. В моем тогдашнем состоянии я мог сказать что угодно, но он, должно быть, знал, что после нескольких лет, прожитых без представления о какой-нибудь дисциплине, я буду вознагражден тем, что тяжелая работа станет моей сладкой привычкой. Я ухватился за предоставленный мне шанс. Хотя Пол всегда проявлял живой интерес к моим успехам, мы никогда не были близкими друзьями, пока он не взял меня с собой в Европу после смерти его дочери Викки. Семнадцатилетняя разница в нашем возрасте как бы начинала уменьшаться. Он научил меня играть в теннис. Мы вместе плавали и ходили под парусом. Я не сомневаюсь в том, что его друзья-интеллектуалы с трудом понимали, почему он проводил время со мной, но именно потому, что мы были очень разными, мы чувствовали себя вдвоем так хорошо. Как бы то ни было, я думаю, что Пол часто скучал со своими интеллектуальными друзьями, в обществе которых он был вынужден казаться в высшей степени цивилизованным. Когда он уединялся со мной, он вел себя просто как мой ровесник. В нем оставило след ханжеское воспитание его матери, порядочной бой-бабы, и, став взрослым, он находил подлинное наслаждение в прогулках с кем-нибудь вроде меня, когда мог позволить себе такие выражение, как «дерьмо» и даже кое-что похуже.