— А я и не говорил, что конфеты от них, — сказал Бобби и посмотрел сначала на мою мать, а потом огляделся вокруг, пока не уставился на мое лицо, но я притворилась, что не заметила.
Когда мы уходили, мать взяла меня за руку, ее красные ногти впились в мое запястье.
— Молчи, — сказала она, — и пикнуть не смей.
Она отправила меня к себе в комнату, и я уснула в одежде, все пытаясь придумать, какими словами мне извиниться.
На следующее утро, заслышав звон колокольчиков, я хватаю буханку хлеба и жду на крыльце, пока они снова поедут наверх но холму. Тогда я встаю у них на пути.
— А теперь чего тебе надо? — спрашивает Бобби.
Я протягиваю буханку, словно это крошечный младенец, которого поднимают в церкви перед ликом Бога. Девочка, льющая слезы, заплакала еще громче, ее сестра вцепилась в руку Бобби.
— Что это ты надумала? — закричал он.
— Это подарок.
— Что еще за глупый подарок? Убери его сейчас же! Ради всего святого, пожалуйста, опусти его!
Руки мои падают, обвиснув по бокам, буханка болтается в сумке, которую я держу в руке. Обе девочки рыдают.
— Я всего лишь хотела быть доброй, — говорю я, и голос мой дрожит, как у Женщины-Птицы.
— Бог ты мой, разве ты ничего не знаешь? Они боятся нашей еды, неужели ты даже этого не знаешь?
— Почему?
— Из-за бомб, ну и дурочка же ты. Хотя бы чуточку воображала.
— Не понимаю, о чем ты говоришь.
Козы гремят своими колокольчиками, тележка перекатывается на месте.
— О бомбах! Ты что, учебников по истории не читала? В начале войны мы отправляли им посылки с продуктами такого же цвета, что и бомбы, — они взрывались, когда кто-нибудь прикасался к ним.
— Мы так делали?
— Ну, наши родители делали. — Он качает головой и тянет поводья. Тележка с грохотом проезжает мимо, обе девочки жмутся к Бобби, будто от меня исходит опасность.
— Ах, как же мы были счастливы! — говорит отец, погружаясь в воспоминания. — Мы были просто как дети, понимаешь, такими наивными, просто не имели представления.
— О чем, пап?
— Что у нас было достаточно.
— Чего достаточно?
— Да всего. У нас всего было достаточно. Это что, самолет? — Он смотрит на меня выцветшими голубоватыми глазами.
— Вот, давай я помогу тебе надеть каску.
Он шлепает по ней, ушибая свои слабые руки.
— Перестань, папа. Прекрати!
Он нащупывает скрюченными артритом пальцами ремешок, пытается расстегнуть, но понимает, что бессилен. Прячет лицо в покрытых пятнами ладонях и рыдает. Самолет с гулом пролетает мимо.
Теперь, когда я вспоминаю, какими мы были тем летом, до трагедии, до меня начинает доходить скрытый смысл того, о чем мой отец пытался рассказать все это время. Вовсе не о пирожных и почтовых каталогах, и не о том, как они прежде путешествовали по воздуху. Пусть он и описывает всякую ерунду, он совсем не это имеет в виду. Когда-то у людей было другое ощущение. Они чувствовали и жили в мире, которого уже нет, — этот мир так основательно уничтожен, что мы унаследовали лишь его отсутствие.