подобен чаше сей цветок
и преисполнен красотой, —
всех наших горестей исток
истаял бы в купели той, —
а мир был тих, и пуст, и мал,
и сам я тоже был таков;
я в одиночестве внимал
прикосновеньям слизняков.
Я знал, что здесь обязан сгнить
еще до наступленья дня,
и тонкая, как волос, нить
душила в темноте меня;
дымилась бурая струя
испариною и теплом,
мерцала рыбья чешуя,
как надпись за двойным стеклом.
И утро грянуло, как взрыв,
величием и белизной,
мне пеленой глаза прикрыв,
повиснув смертью надо мной,
и я отброшен был судьбой
в никем не веданный придел:
был скуден светом лист любой,
но папоротник пламенел
в воде, прозрачной, как кристалл,
в ней звездам не было числа,
тогда я через силу встал —
и боль вокруг меня текла,
я жаждал, но найти не мог
спасенья, — так в тенетах мглы
ломает крылья мотылек
о стены или об углы;
и черный зверь мелькнул тогда,
сквозь папоротник проскользя,
как рыба в глубине пруда, —
и стала мне видна стезя;
путь мрачен был и незнаком:
там над скалистою грядой,
над бездной и над ледником
стоял вулкан во мгле седой,
но мы в безумии погонь
сошли, свой ужас удержав,
туда, где полыхал огонь
неизвергающихся лав:
здесь гниль жиреет и растет,
зрачки здесь — звезды в вышине,
а боль вползает, словно лед,
под ноги бурые ко мне;
вода перерезалась тьмой, —
и я упал и поднял взор,
а мир, единственный и мой,
уже горел, как метеор;
растенье, человек, зверек —
весь мир мой суть обсидиан;
свободен тот, кто одинок,
и сам собою осиян,
его чудес не перечесть,
свечением пронизан он,
и смерти нет, и танец есть,
где нет названий и имен.