В это время на северном фронте творил чудеса Помпей: он оказался окруженным тремя враждебными контингентами под командованием соответственно Гнея Карринаса, Гая Коелия Антипатера и Луция Юния Брута Дамасиппа. Помпей предпочел все свои силы сконцентрировать против последнего и сам повел в атаку конницу, которой Дамасипп противопоставил своих галльских конников. Помпею удалось ловко увернуться от удара, направленного на него галльским командиром, и всадить в него копье, что посеяло панику у противника: повернув, галлы бросились в собственные ряды и полностью их расстроили.
Кровавое поражение повлекло за собой беспорядочное отступление других корпусов армии. И некоторое количество городов выразило верноподданнические чувства молодому полководцу, сумевшему рассеять три контингента, которые должны были его раздавить. Теперь против него шел Луций Сципион, которому доверили командование второй армией. И на этот раз снова, когда он был на расстоянии полета дротика от своего противника, его войска целиком перешли на сторону Помпея: прецедент Теана был у всех в памяти, и, без сомнения, не нужно было большого красноречия, чтобы убедить этих людей покинуть полководца, создавшего себе такую достойную сожаления репутацию, и встать в ряды под знамена храбреца. Опять Луций Сципион оказался во власти своего противника, и так, как это сделал Сулла, Помпей отпустил его. Но на этот раз не для того, чтобы вернуть на службу: он выбрал путь в изгнание.
Со своей стороны, Сулла хотел побудить своих противников к соглашению, чтобы не вести операции в течение долгих месяцев на чужих территориях, он опасался, как бы они не были враждебны к нему; стало быть, он отправил Норбану делегацию с договором, к которому пришли они со Сципионом. Но Норбан принципиально не доверял всему, что шло от Суллы: «В войне с лисицей и львом, которые живут в душе Суллы, больше всего мне достается от лисицы», — сказал Гней Папирий Карбон, узнав о злоключении, случившемся с Луцием Сципионом. Сам же Норбан обошелся с членами делегации как со шпионами, пришедшими посеять сомнения в его ряды. Видя, что эмиссары не возвращаются, Сулла понял, что теперь он втянут в беспощадную войну, ответственность за которую он возлагал на Сертория, прервавшего перемирие и помешавшего закончить переговоры. Во всяком случае, в этот момент он открыто начал готовиться к кампании, а его противник Норбан предоставил на разграбление своим войскам поселения, имевшие дерзость сопротивляться.
Однако Сулла как раз контролировал захват: решив зиму провести в Кампании, он не хотел отходить от районов, где рассчитывал набрать солдат. Исходя из этого, он отправил во все стороны офицеров попытаться присоединить италиков к своему делу (за исключением самых опасных среди них — самнитов, никогда полностью не разоружавшихся, и с кем он не хотел начинать бесполезных переговоров). Впрочем, по этому поводу он произнес ставшие знаменитыми слова, тысячу раз повторенные по всему полуострову в целях его пропаганды: молодому Марку Лицинию Крассу, которому он доверил набор новых войск в стране марсов и кто требовал сопровождения, он ответил: «В сопровождение я даю твоего отца, твоего брата, твоих друзей, твоих родственников, убитых вопреки какой-либо законности и какой-либо справедливости, и чьих убийц преследую я». И в самом деле, впредь Сулла представлялся как мститель за все беззакония и все злодеяния, совершенные Марием, Цинной и их приверженцами. К этой чисто римской идее нужно добавить предложения, напрямую связанные с интересами италийских сообществ: на этом основании с теми, кто был согласен с ним, он заключил договор, по которому обязывался уважать предоставленные им преимущества. Одновременно он приказал отчеканить монеты, которые своей символикой подчеркивали его легитимность и военное превосходство.