Мама накрыла на стол, разливает борщ; в Зинину тарелку кладёт кусок мяса; себе и Нюрке не кладёт. Зина вздрагивает, оттого что видит это, но сказать стыдно. Почему же не было стыдно раньше — ведь мать всегда отдавала ей всё, что повкуснее?
Нюрка выносит таз, направляется к умывальнику; на полдороге её догоняют мамины слова:
— Аня, ты бы всё же помыла руки перед едой! Если уж нет у тебя такой потребности, хотя бы притворись, что есть. Стыдно же!
Нюрка останавливается, подходит прямо к столу, садится, глядя маме в глаза. Зина тоже плетётся к столу.
— Зина, ты села на моё место, — говорит мама. — Вот же твоя тарелка.
— Какая разница! — говорит Зина и, чтобы не раскричаться, поспешно принимается есть.
Напряжённая тишина; вот-вот что-то случится. Надо заговорить для разрядки. О чём-нибудь совсем постороннем.
Зина смотрит в окно. На улице, млея от солнца, переваливаются утки. Растянулся под деревом пёс; брюхо его то вздувается, то опадает. И вдруг — вот спасение! — появляется священник; пыля сандалиями, он спешит куда-то, подобрав полы подрясника, так что видны голубоватые «стильные» брюки. Тема для разговора есть!
— А смешно: спутники, ракеты — и поп! Почему он до сих пор не убедился, что бога нет? — спрашивает Зина и отвечает сама себе: — Ему же деньги платят за бога.
Нюрка поднимает голову от тарелки:
— А вот бабушке Тарасовне никто не платит, а она почему-то верит.
Ага, разговор налаживается. Зина обдумывает ответ, но снова вмешивается мама; она спрашивает, осторожно поправляя очки на переносице:
— Быть может, она и тебя в церковь водит, эта твоя бабушка?
Нюрка громко:
— Да, я была в церкви!
И тише, мечтательно:
— Поют там до чего же хорошо!..
У мамы пошёл пятнами лоб:
— Ты же пионерка, бессовестная, что ты говоришь? Ну, даже если ты заглянула просто из любопытства — это же опасно! Первый раз пойдёшь послушать, как поют, а второй — молиться!
— Значит, вы всю жизнь в школе учите, а поп с одного разу вас перешибёт? Поп-то, выходит, сильнее?
— Аня! Я тебя серьёзно предупреждаю… В моём доме…
— А вдруг я и сама в бога верю? — спрашивает Нюрка, опустив ресницы; у неё всё же есть ресницы, и длинные, только совершенно белые.
— Что ж, ты росла в такой среде…
— Конечно, моя мать телятница, где уж ей, — так же тихо говорит Нюрка, и мама даже разок кивает головой, но тут Нюрка поднимает глаза — неожиданно глубокие, тёмно-синие и очень злые.
Зина невольно хватает маму за руку, но Нюрка и не думает скандалить: смотрит — и всё.
— Ладно, хватит, — говорит мама. — Хватит ломать комедию. Ни в какого бога ты не веришь, и всё это чепуха.