Потом началась радиоигра — умышленные радиопереговоры, из которых умный противник мог понять, что какие-то части готовятся к погрузке. Для подтверждения этих «разгаданных» тайн с передовой действительно стали отходить целые подразделения — ночью их место бесшумно занимали отдохнувшие в тылу. Саперы строили макеты танков и навешивали их на тракторы, которые тарахтели к ближайшей погрузочной станции.
Но все это было позже, а в тот вечер только дивизион «катюш» несколько необычно выдвинулся по тщательно подготовленной лесной дороге на указанную ему полянку — машины шли попарно: одна тянула на буксире другую. Чтобы заглушить шум моторов, дежурные подразделения открыли беспорядочную пулеметную стрельбу, а артиллеристы затеяли отчаянную контрбатарейную борьбу, которая немедленно переросла в дуэль: артиллеристы противника не смолчали, и некоторое время над передовой перекатывались шелковистые шелесты снарядов, а в глубине обороны полыхали огни выстрелов и разрывов.
К полуночи все стихло настолько, насколько вообще стихает ночная передовая: то там, то здесь вспыхивали перестрелки, в воздух взлетали сигнальные и осветительные ракеты, где-то играла музыка и даже слышалась песня.
Разведчики прошли минное поле, и сапер ласково тронул каждого за плечо, словно, провожая, жалел, что он остается, а они уходят…
Это доброе, чуть робкое, по-хорошему завистливое расположение безмолвного на ничейной полосе сапера впервые надломило убежденность, что все идет не так, как нужно. Если им завидуют, если их провожают с такой доброжелательностью, значит, еще не все потеряно.
Задеревенелый бурьян ничейки оказался так высок и густ, что можно было не ползти, а семенить на четвереньках или идти согнувшись. Отсюда, снизу, довольно четко просматривался и проход в немецких минных полях: стена бурьяна на фоне светлого неба казалась там ровной, а на минных полях — выщербленной (противник ставил мины весной, торопливо, подрезая травяные корни, и трава над минами так и не выросла).
Продвигаться далеко не хотелось — еще не известно, как сложится обстановка, но Андрей Матюхин все-таки прошел метров на сто дальше намеченного вначале места.
Здесь, в горьковато и пряно пахнущих зарослях, в настороженной тишине обострились чувства. Слух уже приноровился отсортировывать звуки: отбрасывать перестрелку и разрывы, музыку и шумок ветерка, а улавливать шорох бурьяна, тонкое позвякивание консервных банок, развешенных, как бубенчики, на невидимых проволочных заграждениях противника, даже костяной размеренный стучок лапок жучка по крепкому, налитому листу возле уха.