— Пять, — сказал Василь Палыч. — После урока останься, надо поговорить.
Когда все убежали на перемену, а я со своим портфельчиком мялся за спиной Василь Палыча, что-то записывающего в журнал, он, не оборачиваясь, сказал:
— Сирожа, я ведь давно на тебя смотру. Сколько тебе лет, Сирожа?
— Тридцать семь, — честно ответил я. — То есть тридцать семь с половиной.
Василь Палыч сокрушенно цыкнул, вздохнул, тяжело сказал:
— Ладно, иди.
Я так тогда и не понял.
После школы меня, естественно, ждали. Жердь Грузинский и целая куча сосунков с акульими мордами.
По натуре я неагрессивен и нерешителен. Я не то чтобы боюсь драться, просто непроизвольно стараюсь избегать мордобития. Женька Грузинский расценивал это как слабость, но поскольку я хорохорился, старался меня задавить — всегда, и в той, первой, жизни и во всех последующих, — потому что хоть я и неагрессивен до патологии, но вообще-то не прогибаюсь. Слишком часто ко мне Грузин не привязывался, но время от времени доставал. Насмешки над собой он спустить не мог, так что сейчас меня ждала серьезная и унизительная процедура.
Они стояли у ступенек школы — Грузин поодаль и штук сто заморышей впереди (я-то по сравнению с ними был ползаморыша). Ну, может, заморышей было немного меньше, чем сто, человек пять-шесть, я не знаю.
Если бы меня застали врасплох, то, скорее всего, я повел бы себя как обычно, то есть безропотно снес бы две-три плюхи, чтобы потом беспорядочно и неэффективно замахать кулаками, мешая юшку из носа с собственными слезами, и, конечно же, был бы бит и наземь повален, чем бы все и кончилось — в то время не было принято колотить ногами лежачих, от них отворачивались и уходили, гордо посмеиваясь.
Но тут долгое ожидание родило ярость — меня, взрослого мужика, собиралась изметелить какая-то шелупонь.
Они, как это водилось у тогдашней шпаны, перед избиением собирались немножечко потрепаться, но я не дал. Я устроил им представление, хотя, как сейчас понимаю, вполне мог бы обойтись и без него. Ярость во мне бурлила — для нерешительных это кайф.
Я принял стойку карате, которую хорошо знал по многим боевикам, но которая в тогдашнем СССР только-только входила в моду, и дико завизжал. Шпанята оторопели.
Завел меня собственный визг. Я неуклюже подпрыгнул и, подгоняемый нарастающей злобой, бросился на Грузина. Больше никакого карате, слава тебе, Господи, не понадобилось.
Слабые и непривычные к бою детские мускулы вспомнили вдруг уроки будущих драк, и я стал месить мерзавца. От неожиданности он даже не сопротивлялся, даже не ставил элементарных блоков, защищая лицо локтями. Он сломался моментально, я мог сделать с ним все, что хотел. Он вообще не был бойцом, эта тощая жердь Грузинский, его счастье, что я тоже не был бойцом. Ну, почти не был.