— То-то! Она уже и забыла, как в пять вставать на работу! Она раньше одиннадцати часов и не выходит двор мести, а то и в двенадцать не соберется, барыня!
— И ничего, можно? Домоуправ не в претензии? — спросил Хачик, и улыбнулся против желания, и почувствовал, что улыбается сатанински, и знал почему. Потому что представил, как на желтой стене седьмого номера с раннего утра некоего дня и до одиннадцати, а то аж до двенадцати часов висит его припрятанная в чулане доска, и прикинул, сколько же народу успеет пройти мимо нее, идя в тот день на работу, и понял, что довольно много.
И второй, некогда оставшийся без должного ответа вопрос сам низринулся в их невинную стариковскую беседу:
— А кстати, Петро Игнатьич, где же все-таки находится тот ваш знакомый, который… Вы сами знаете, кого я имею в виду. А?
Хворостенко перестал мести и скорее удивленно, чем недовольно замотал головой:
— От дался вам покойник!
— Ай, так он умер?..
Хворостенко пружинно ударил метлой об землю:
— А если я скажу — не умер?
— Но вы же только что сказали — покойник?
— А если я скажу вам — убили его?
Хачик помолчал.
— Кто? — Он не скрывал ревности к мстителю.
— От человек! — Хворостенко опять надавил метлой на землю, и метла спружинила вверх. — Так его ж немцы и убили!
— Молчу… — в смятении сказал Хачик, но смотрел вопросительно.
Ах, судьбы, ах, судьбы человеческие! Тот ужасный гражданин был, оказывается, как еврей повешен — вот что услышал Хачик! Дана была ему Богом такая внешность удалого казака, что никаким документом, никаким унизительным раздеванием не мог он доказать новым властям христианскую свою сущность. С первого дня оккупации заметался бедный человек. До войны носил габардиновый костюм, штиблеты, а тут пришлось вышитую сорочку добыть, сапоги. Но и в этом специальном наряде он был похож на еврея, а то еще и больше похож, чем раньше. Для спасения жизни пошел записываться в полицаи — не взяли, еврей. До крайности дошел, убил, устроил публичное доказательство — не помогло. Попал однажды в облаву… На виселице кончились все переживания. Сапоги с него сняли, когда вешали, вышитая сорочка осталась. Так и висел босой. Жена осталась, дети…
— Жуткая история, Петро Матвеевич!..
— Игнатьич, — поправил Хворостенко.
Что за осень! Не припомнить другой такой осени, такой нежной застенчивости солнца, такой скромной синевы неба, такой целомудренной прозрачности деревьев, таких деликатных дуновений с моря, такой бережной тишины! В робком и ненадежном своем равновесии осенняя природа с трогательной настойчивостью призывала к плавному течению по жизни, к благородной созерцательной лени, к прощению, покою…