— Э-эх, — воскликнула она, — не человек, а засуха. Да еще такая засуха, что и сорняки в поле сохнут.
— Сам он сорняк, — сказала вдруг Тереза.
— А моя ж ты дорогая, а моя ж ты лапочка брильянтовая. А я ведь на тебе жениться хотел.
— На которой по счету? — спросила Тереза. — Женись, только не на мне.
— Женись, чтоб дурни не перевелись, — добавила Валя.
Генка притих, понимая, что уже все хотят прижать ему хвост. После еды он даже вежливо сказал «спасибо», но Волот и после этого осталась непреклонной.
— Спасибо за обед, что поел дармоед.
— Милосер-рдия! — взмолился Генка.
Девчатам и самим уже не хотелось добивать «дармоеда». На компанию опустился тихий ангел.
Я не знаю ничего лучше костра. Он пленяет всегда. Но особенно в таком вот мире, залитом оливково-золотистым светом полной луны. Повсюду мягкая однотонность, повсюду что-то такое, что влечет неизвестно куда. К в этой слегка даже серебристой лунной мгле — теплый и живой багряный мазок.
Художники понимают это. Хорошие художники.
— Мне пора, — со вздохом сказал я и поднялся.
— Пожалуй, я провожу вас до края городища.
Прохлада ночного воздуха на лице. Особенно ласкового после жара костра. Мы шли в этой мгле. Костер отдалялся и превратился уже в пятнышко, в живую искру. Слегка прогнутой чашей, оливково-серебристой под луной, перед нами лежало городище, обособленное от остального мира тенью от валов.
— Лунный кратер.
— Станислава, ты не передумала?
— О чем?
— Не раскаиваешься?
— В чем?
— В том, что сказала вчера.
— Нет, — тихо сказала она. — И думаю, что не буду раскаиваться. До самого конца.
— И я. До самого конца. Все равно, скоро он наступит или нет. Только я не знаю, чем заслужил такое от бога.
— А этого ничем не заслуживают.
— Ни внешностью, ни молодостью, ни поступками, ни даже великими делами?
— Иногда. Если такое уже и без того возникло. А оно приходит просто так.
Я взял ее руки в свои. Потом в моих пальцах очутились ее локотки, потом плечи.
Я прижал ее к груди, и так мы стояли, слегка покачиваясь, будто плыли в нереальном лунном зареве.
Потом, спустя неисчислимые годы, я отпустил ее, хотя этот мир луны был свидетелем того, как мне не хотелось этого делать.
— Прощай, — сказал я. — До завтра.
— До завтра.
— Что бы ни случилось?
— Что бы ни случилось с нами в жизни — всегда до завтра.
— Боюсь, — сказал я. — А вдруг что-нибудь непоправимое?
— Все равно — до завтра. Нет ничего такого, чтобы отнять у нас вечное «завтра».
Ноги сами несли меня по склону. Я способен был взбрыкивать, как жеребенок после зимней конюшни. Все нутро словно захлебывалось, до краев переполненное радостью.