Хмурый Кид-Кун долго мялся, молча, сопя заложенным носом, выпил две чашки пустого чая, от хлеба с маслом отказался. Соля присела рядом и погладила его по русой нестриженой голове.
– Тетя Соля, – сказал Кид-Кун, – понимаете… У меня ничего нет, чтобы вам возместить… Точнее, у меня в заначке есть триста гривен, ну, на фестиваль поехать хотел, но этого мало, чтобы…
– Ты что? – удивилась Соля. – Зачем мне твои триста гривен?
– Короче, вы святая, да? – Он поднял голову и поморгал. – Вот так взяли и ради чужого пацана одному козлу вонючему отдали все, что у вас есть?
– А что у меня есть? Вот эта хибара? – Соля обвела взглядом гостиную. – У меня была только моя Лиза. А вы догадались, значит. Шерлоки Холмсы вы мои. Сопоставили факты.
– Вот что. – Кид Кун вскочил и зачем-то вытянул руки по швам. – Я хочу сказать… Тетя Соля, у меня куча сил. Я уеду отсюда в Киев или в Донецк, сделаю свой бизнес, нормальный, не бойтесь. Честный бизнес сделаю. Я вам дом куплю на Черном море. Чтобы море видно из окна… Обещаю.
– Да ты выучись для начала. – Маленькая Соля смотрела на него снизу вверх. – Высшее образование получи. Какой такой бизнес…
– Нет, я… – Кид-Кун вдруг замолчал, поднял глаза и стал смотреть куда-то поверх ее головы. На что-то, что находилось за ее спиной.
– Мама, – долетело от двери. – Ты меня видишь?
* * *
Алехандра ждала его, как обычно, к ужину. Уже не бегала к окну – с большим животом бегать она не могла, – а подходила медленно, вразвалочку, смотрела во двор, в ту сторону, откуда он всегда появлялся. Старалась дышать помедленнее и говорила себе: все в порядке, еще пять минут, и он придет. Но все было не в порядке, совсем не в порядке! Часы на стене показывали половину десятого, его рабочий телефон молчал, и все лампочки в доме горели тускло, как будто упало напряжение в электросети. Но электричество здесь было ни при чем. Это ее растущая тревога изменяла мир вокруг, заставляла Алехандру хрустеть пальцами, с силой тереть виски, маленькими глоточками пить воду с лимоном и ходить из угла в угол, шепча: «Возвращайся, ну возвращайся, Пресвятая Дева Мария, пусть он вернется, веди его ко мне, охраняй его в пути…»
Он позвонил в дверь в тот момент, когда Алехандра в очередной раз держала в дрожащей руке стакан с водой. Она разжала пальцы, стакан упал и разбился вдребезги, она пошла к двери по хрустящим осколкам, которые ощутимо впивались в веревочные подошвы ее разношенных домашних туфель.
– Что? – спросил он, увидев ее лицо, сделал широкий шаг и взял ее за плечи. – Что? Говори!
Она смотрела на него снизу вверх и молчала, потому что никаких слов у нее не было. Она забыла все слова. Она и не слышала его почти, видела только, что его губы шевелятся. Она онемела и оглохла и только вдыхала запах его рубахи – смесь оттенков табака «Голден Вирджиния», теплой кожи и горьковатой туалетной воды. Лампочки в люстре горели так, будто в каждой было по двести ватт. Когда-то Мария рассказывала о своей матери, о двоюродной бабушке Алехандры. О том, как через много лет после развода она встретила одного человека. Чем уж так поразил этот человек ее душу, окружающим было невдомек. Мужчина как мужчина, спокойный, вежливый, может быть, излишне мягкий. Такую мягкость одни принимают за безвольную мягкотелость, а другие – за мудрую уступчивость, которая является не чем иным, как проявлением скрытой силы. Но так, чтобы что-то в нем такое уж особенное было… А все потому, что они не могли видеть его ее глазами. Никогда раньше ей не приходило в голову заходить в церковь чуть ли не ежедневно, чтобы молиться о его здоровье. Ради чужого мужика-то! – с чувством подчеркивала Мария. Не сват, не брат, не венчаны и даже в мэрии не регистрировались. Но она так любила его, что разучилась говорить. Ни с ним не могла говорить, ни о нем, ни о чем другом. «Душевное потрясение, – сказал доктор, живший по соседству. – Сродни болезни. Она очарована. Заговорит, когда разочаруется. Путь он ее обидит как-нибудь, что ли… Поговорите с ним. Ради пользы дела». Но он не мог ее обидеть, никогда. Она молчала, а он гладил ее лицо и смотрел в ее глаза. Окружающим они действительно казались умалишенными, коими, по сути, и являлись. Заговорила она, только когда у тринадцатилетней Марии случилось опасное заражение крови – вот тогда проснулся у женщины материнский инстинкт, заслонив собой все прочие виды инстинктов. Алехандра из этого длинного рассказа запомнила главное: сила чувства может и убить.