Лиза не была такой энергичной.
Не была? Она только что подумала «не была»? В прошедшем времени? Плохи дела.
В милиции ответили: будем искать и дальше, но пока никаких следов. Просто вот решительно никаких, не обессудьте. Так и сказал майор Хоменко – «не обессудьте». Он был уставший, с тяжелым сивушным перегаром; под ногтями грязь, на воротничке форменной голубой рубашки засаленная желтая кайма по сгибу. «Такое и не отстирать уже», – отметила Соля машинально. Но глаза у майора Хоменко были человеческими – в них в равной пропорции читались сочувствие, досада и злость. Соля понимала, что злится он не на нее, конечно, а так, вообще – на житейскую муть, на себя, на эту свою беспросветную работу.
«А вы бы спали ночами хоть по чуть-чуть, – вдруг пробурчал он ей вслед. – Не будете спать – скоро загнетесь. Видали мы таких».
Кид-Кун с Данте сидели в детской песочнице и ели батон с майонезом.
– И мне дайте, – попросила Мицке. – Так жрать хочется, аж в животе пищит. Соломия Михайловна, будете тоже?
– Пойдемте ко мне, – предложила Соля неожиданно для себя. – Картошки нажарим с яичницей, сала нарежем, откроем банку соленых огурцов. Есть еще пряники к чаю. Пойдемте, дети.
Она тут же устыдилась этого своего учительского «дети» – как бы не обиделись. Но они будто и не заметили.
– Супер! – Обрадованный Данте пулей выскочил из песочницы. – Могу чистить картошку!
– И я могу, – пристроилась Мицке и кокетливо взяла Данте под руку.
Кид-Кун замыкал шествие с неопределенно-независимым выражением лица. В левой руке он нес початый пакет майонеза, в правой – мобильник, на экран которого периодически поглядывал.
– Ну, вы это, – неуверенно пробормотал он возле самого дома, – начинайте без меня. Мне тут надо… по делу. Я подтянусь, короче.
– Деловая колбаса, – недовольно сказала Мицке. – Вечно у него какие-то стрелки. Ни сала, короче, тебе не достанется, ни огурцов.
– Достанется, достанется. – Соля, явно робея, дотронулась до рукава Кид-Куновой рубашки. – Приходи, я тебе сберегу.
Кид-Кун позвонил Данте, когда уже стемнело, и чай был выпит, и пряники съедены, и только его давно остывшая порция картошки стояла на столике возле плиты, прикрытая мелкой тарелкой.
– Чего? – в нетерпении вопрошала Мицке, глядя на растерянного Данте. – Чего?
– В милиции он, – после непродолжительного молчания сообщил Данте. – Сейчас решают, то ли здесь оставят, то ли в область повезут. Вот, позвонить разрешили…
– За что? – растерялась Соля. – За что в милицию? Этого еще не хватало!
– За полкило травы. – Данте положил руки на скатерть и стал созерцать свои худые, еще детские пальцы. – Он это… приторговывал. А я ему говорил… Блин! – Он с силой хватил по столу кулаком и выбежал в коридор. – Я ему говорил! – заорал он оттуда тонким срывающимся голосом. – А он: «А пожрать? А одеться? А колледж?» А что я могу ему сказать, у него мать все пропивает, он ее и лечил даже, а я что… он мне обещал на фестиваль еще сто двадцать гривен на дорогу и вон этой мелкой двести на парик… – И вдруг заплакал, уткнувшись лицом в старую Солину кофту. За ним отчаянно заревела Мицке, и черная тушь мгновенно потекла по ее щекам.