На следующий день Давид бесследно исчез. Никто не знал, что с ним случилось, где он, жив или мертв. Хейми заявил в полицию, но полиция не стала возбуждать дело, так как, обнаружилось, что все документы, и семейные фотографии, и некоторая одежда, включая те синие-синие джинсы, тоже исчезли, а квартира Давида над мостом и рекой была срочно продана за неразглашаемую сумму неразглашаемому лицу. Уехал он в Белиз к Де Гроа, или в Европу, на родину матери, или переехал вглубь страны, чтобы начать там с белого листа новую жизнь, или, как Клауди… Все десять лет Хейми ждал этого момента — когда дверь его бара открылась с привычным позвякиванием колокольчика, и вот, появился он, его брат и друг, милый Давид. Он очень похорошел — похудел, нарастил мускулатуру, загорел, держался самоуверенно и просто. Они пили ром с кока-колой, им было сладко и весело вдвоем. «Де Гроа подключил всю полицию Белиза и Мексики, а я все равно сбежал. Он в отчаянии, я знаю, у меня есть информаторы в его окружении. Но он стал слишком стар. Боже мой, как изменилось его тело, за какие-то год-два, так быстро. Я даже подозревал СПИД, подключил верных врачей, они проверяли, несколько раз, нет, чист. Просто старость. Он еще сто лет будет жить в своем старом теле. А мне, что, из верности торчать при нем? А у меня есть единственная жизнь, которую я люблю! Это мои лучшие годы жизни, Хейми, сейчас пойдут, потому что мне не нужна любовь! Я выжил, дожил до этой зрелости, какое счастье — мне не нужна любовь!»
Госпожа Браун была профессиональной красавицей — с красотой, разрушенной временем, но сохраненной историей ее большого тела: полнота и сутулость держались на юной стройности ног, всячески ею подчеркиваемой и выставляемой напоказ, что очень многим ее соседям и вообще незнакомым людям, встречающимся ей по дороге в парк, или прогуливающимся со своими детьми и собаками в парке, казалось нелепым, и они принимали госпожу Браун за сумасшедшую и вежливо боялись встретиться с ней взглядом; руки госпожи Браун тоже остались юно длинными и тонкими, и пальцы не огрубели, на них по-прежнему сияли два кольца — две дорогостоящие драгоценности, которыми госпожа Браун все еще обладала, но не потому, что не хотела их продать ради кошек, а просто потому что не могла их снять — эти перстни вросли в перста; голова госпожи Браун держалась гордо на тонкой, но сильной шее, нижняя челюсть с возрастом выдалась вперед и нос обвис, но кожа лица оставалась такой же гладкой и свежей, несмотря на все это курение сигарет; венчало памятник красоты госпожи Браун рыжее облако умело начесанных и налаченных волос.