Николай Морозов, Игнатий Гриневицкий, Степан Халтурин и Николай Рысаков приехали в Липецк из столицы одним поездом, на следующий день из Москвы прибыли Геся Гельфман и Софья Перовская, а из провинции один за другим — Николай Кибальчич, Андрей Желябов, Тимофей Михайлов, Николай Саблин.
Утро следующего дня вставало ясное, яркое, знойное. На улицах спозаранку появились курортники. Извозчики были нарасхват, веселые компании отправлялись за город, все улыбалось, пело вместе с природой.
Морозов и Гриневицкий прибыли первыми, как квартирьеры, на заранее условленное место встречи. Недалеко от загородного ресторана в овраге, поросшем густым лесом, белела широкая поляна, окаймленная высокими, но редкими соснами, без кустов. Она была очень удобна, так как к ней нельзя было пробраться незаметно, негде было и спрятаться, чтобы подслушать, о чем будут говорить собравшиеся. А они уже подходили, неся пиво и бутерброды. Расстелили широкий плед, принесенный Перовской, разлеглись на нем, разложили закуску.
Морозов развернул лист бумаги и начал читать программу новой партии "Народная воля":
— Наблюдая современную общественную жизнь России, мы видим, что никакая деятельность, направленная к благу народа, в ней невозможна, вследствие царящего у нас правительственного произвола и насилия. Ни свободного слова, ни свободной печати для действия путем убеждения в ней нет. Поэтому, всякому передовому общественному деятелю, необходимо прежде всего покончить с существующим у нас образом правления, но бороться с ним невозможно, иначе как с оружием в руках…
Собственно, эта была программа "Земли и воли", только без глупого упования на тёмный и безмолвный народ.
Потом Андрей Желябов произнес речь, блестящую, проникновенную, торжественную.
Это был смертный приговор Его Императорскому Величеству. Желябов говорил как беспристрастный судья, взвешивая, и анализируя все "за" и "против", напоминая притихшим слушателям хорошие стороны деятельности царя, его сочувствие крестьянской и судебной реформам. Затем дал яркий очерк политических гонений последних лет. Голос оратора звучал кандальным звоном, а перед воображением слушателей проходили длинные вереницы молодежи, гонимой в сибирские тундры за любовь к своей родине, своему народу, вспухали неведомые холмики могил борцов за освобождение.
— Император уничтожил во второй половине царствования почти все, то добро, которое он позволил сделать под впечатлением севастопольского погрома. Должно ли ему простить за два хороших дела в начале его жизни все, то зло, которое он сделал затем, и еще сделает в будущем?