— Что проясняется?
— Во всяком случае то, почему ты в последнее время упорно отказываешься со мной поужинать!
— Если мне не изменяет память, в последний раз меня приглашали ужинать года четыре тому, в день, когда расцвели первые вишни!
— Тогда действительно расцвели вишни? — с подозрением в голосе спросил о. Лоб.
— Какое это теперь имеет значение, — ответил я.
— Тогда, наверное, имело. Ну, а рукопись? — справился он.
— Какая рукопись?
— Ничего не понимаю, ты сказал, что она тебе дала рукопись…
— Что ты, собственно, имеешь в виду?
— Вот это я и имел в виду, — шепнул о. Лоб в кафе, после того, как незнакомый человек с приветливой улыбкой осведомился, когда будут готовы его "заметки". На подсевшем к нашему столу хорошо сидел легкий светлый костюм. Галстук производил также приятное впечатленние. Очевидно было, что галстук в гардеробе не одинок. Слегка воспаленные глаза говорили о том, что их обладатель либо проводит дни на пляже, либо начинает наливаться с утра. Я склонился к последнему, поскольку не смог отыскать на лице никаких следов загара. Их не было, равно как и следов какой бы то ни было заинтересованности, хотя таковая прозвучала в голосе.
— Это зависит, — сказал я ему. — Видите ли, мы сейчас основательно загружены работой. А вы автор, который передал нам рукопись? Ну, придется набраться терпения.
— Ладно, — сказал человек, протягивая мне руку, — мне терпения не занимать.
— Турецкий, — добавил он. — Я то подумал, что, если нам придется вместе работать, наверное, нужно знать как кого зовут. Моя фамилия: Турецкий.
О. Лоб схватил руку Турецкого и затряс ею в воздухе.
— Конечно, сотрудничать, — Лобов, — сказал он. — Зовите меня просто Лобов.
— Вы тоже работаете в издательстве? — спросил Турецкий.
— Да, конечно, со дней начала. По мере возможностей. В отделе писем.
Я попытался представить, какого рода словесность придется читать. Не сумел. Не смог. В кафе было накурено. Из-за музыки посетители, в большинстве своем художники, да и все остальные, другие, но тоже, скорее всего, художники, или вовсе не художники, говорили друг с другом утомительно громко. В углу сидел не художник, хотя философ. Он понимал очень много, не подавая вида, что не успевает понять всего того, что задумал когда-то понять. С утра до ночи без устали он мотался по городу с лекциями, а вечерами работал маркером в биллиардном клубе у Никольского собора.
— Привет, — сказал он, когда я отошел от нового знакомого. — Присаживайся. Как дела?
— Ну-да, — ответил я, — Отдых полуденного фавна.
— Меня уволили, — сказал он. — Дело не в этом.