А может, и к лучшему.
В итоге Машка спела «Бесаме мучо», и сладкая щемящая музыка, эмоционально окрашенная Машкиными обертонами и сердцем, успокоила и расслабила всех собравшихся.
Оставшееся до возвращения время Береславский релаксировал на корме, наблюдая за любимым городом с непривычного ракурса, Вась Васич ушел с Михалычем к дизелю, банковские ребята ревели что-то ужасающее в караочные микрофоны.
А Машка вылезла через окошко-дверцу на самый нос, прикрыла ее, чтоб не слышать козлячий вокал, и наслаждалась ветерком, водой, танцующими латино набережными — теперь и в Москве имеется такое.
Примерно через полчаса катер развернулся и неспешно почапал к родному причалу. Ежкова с сожалением подумала, что скоро придется возвращаться к обычным делам. Но скоро — не значит немедленно.
Она села поудобнее, зажмурилась и подставила лицо солнышку и свежему ветерку.
11. Москва. Измайлово. Краснов, Наргиз и профессор Береславский
Первым делом я ее накормил.
В кабаках светиться лишний раз не хотелось, поэтому купил жрачку в магазине.
Она ела не спеша. Но меня-то не обманешь, я знаю, какой он — голод.
У этой девочки была недюжинная выдержка. И, похоже, очень печальный жизненный опыт. Может, потому она меня и зацепила? С моим печальным жизненным опытом.
Я сидел напротив нее в маленькой кухне снятой хрущобы и смотрел, как она ела.
Она старалась смотреть в тарелку, но время от времени я ловил быстрые взгляды, брошенные на меня.
Интересно, каким я ей кажусь?
Мужик за пятьдесят, с дурными глазами и руками в синих наколках. Хотя, наверное, лучше, чем тот «синяк» на «Курской-Товарной». Подумал о нем и захотелось убить снова. Прикрыл глаза, вспомнил, как пуля вошла ему в лоб, а забор за его головой окрасился коричнево-красным.
Стало легче. Он свое получил.
Потом я забрал у нее еду. Сказал — хватит. Нельзя много есть с голодухи. А недоедала она долго, руки быстро не худеют.
Она проводила тарелку жалобным взглядом. Я сам вымыл посуду. Сказал ей, что это — первый и последний раз. Дальше — она хозяйка.
Она согласно кивнула.
Потом мы начали беседу.
— А зовут тебя как? — спросил я.
— Наргиз.
И ни словом больше.
— Узбечка?
— Не знаю.
Это что-то новенькое.
Хотя все оказалось просто. Мама — русская, папы никогда не видела. Тогда действительно не знает. Как и я.
— А лет тебе сколько?
— Девятнадцать.
Думаю, врет. Боится, что, если меньше восемнадцати, я не рискну ее оставить.
Зря боится. Я рискну. По сравнению с прочими рисками, этот риск минимальный.
Потом я задал главный вопрос:
— Хочешь жить со мной?
Она кивнула, пристально глядя мне в глаза.