Антиквар частенько изменял свои очки, в дни особенных сделок, когда нужна была оправа с элементом прощения или же подчеркнуть свою задуманную немногословность, но так, чтобы уж навсегда запомнилось, ведь лицо у Андрея прошлого не диктовало, и он с присущей ему аккуратностью доставал из портфеля один из продуманных им вариантов. Затем обязательно шептал, да так, чтоб всех слов не расслышать, и не оторваться от его внимания, не устать. «Шепчет…», – и Шуга с особенным старанием наклонялся, полностью концентрировавшись над его речью, не смея двинуться вопреки. Что было для него малоупотребительным, так это крик. За все время им обожаемого знакомства, Шуга так и не услышал ни бранного, ни пафосного, а главное – пустого, все только по существу, с тактикой миролюбивого отца. В доме у Андрея не имелось ни одной фотографии его семьи, да и сам он по натуре не имел склонности фотографироваться, бывало, откровенничал, что их уже давно в России и след простыл, отмечая для себя, что Сахарному это и так всегда было понятно. Его чемоданчик был весьма аккуратен и полон купюр, он умело его содержал, соблюдая безопасный режим. «Так …ну-ну», – нечто подобное только и прошепчет, даже если жуть какая оплошность выяснилась. «Ничего, сейчас все поправим», – так тихо и без упрека подчеркнет, словно ангел говорит. «Я помню, он что-то долго искал и неординарно для себя нервничал, а после неслышно нашел и, красиво умиляясь, продемонстрировал с чувством толка. Это была черная лакированная коробочка, в которой лежала серебряная сахарница на львиных ножках. На крышечке сказочной сахарницы был установлен скрученный в узелок ключик, служивший изделию эффектной ручкой». «Пожертвую…», – с досадой вымолвил Андрей, не расставаясь с таинственной улыбкой, поглаживая тонкой рукой символичный предмет, по-своему объективно закончил: «Эта жертва, мой друг, и тебе добром обернется. Все в мире так и вращается».
Антиквар и Сахарный встретились утром на дороге Остоженки, время показывало шесть утра, и едва Шуга привык к своему ожиданию, как Андрей осторожно взял его под руку, борясь со своей естественной дрожью. «Веришь в то, что вчера вечером я танцевал?», – утрируя каждое слово, он обернет все в шепот. «Жуть как теперь страдаю. Дуралей приревновал, а значит сам себе плохо сделал. Что ты на это скажешь? Оценивать ситуацию, разглашать общие тайны, вводить в неверие, запутывать, преднамеренно издеваясь над ней за это все, что вспыхнуло у меня внутри? Нет, пришлось пригласить на танец, что я мог в ту минуту более? И вот сегодня вся Москва будет говорить об этом – Андрей танцевал. Если бы у меня имелись в кармане не только деньги, но и вторая жизнь, я бы наспех прожил бы первую, никого не упрекнув и не разрушив обидой, чтобы с легкостью умчаться прочь, забрав ее и наш танец в новую параллель».