Брезентовый разгонялся изнутри, вырывая себя с корнями, двигал пальцами рук, после встал на табуретку и во всеуслышание произнес: «Вот будущее, ты коварно!», – слегка покачавшись, воодушевленно продолжил, почти рыча: «Однажды – просыпается августом в пшенице, сжигается пристальным лучом, после забредит печальною синицей, затем уснет скатившемся бичом», – подавившись пеной, жутко покраснеет и почти неслышно запоет нечто волнительное и трогательное. «Возможно, свобода – случайное слово, внезапно появилось в тюрьме лексикона, появилось в лексиконе? Появилось… Однажды – войдет экипажем раздолья, поющим криком изрезанных судеб, в надрезах ее живые нити порют, патологи скажут: „так было и будет!“», – и, наконец, грохнулся с белой-белой табуретки, не ожидая своего падения.
В сердце одной московской квартиры, находилось два человека, один лежал с переломом в состоянии легкого опьянения, и еще долго не мог подняться, другой же настойчиво прятался, как бы демонстрируя свою неприязнь ко всему сказанному ранее. Уж забилась во всю в темный угол уставшая от надоевшего гостя Писанина, а лежащий Брезентовый человек не менял своего настроения, забывая про перелом ключицы, все яростнее продолжал: «Коса? Коса, ты смотришь на меня слишком косо. Уединяться на долгие годы, изгои, задерживать думы смертельных вопросов. Вопросов? Вход или выход? Вход или выход? Я выучу еще один язык. Нет, я выучу твой язык, твой язык… Однажды – меркнет затянувшимся пахом. С надеждой вздохнет измотанный стержень, а для щеки, лежащей на плахе, однажды становится все реже и реже». После затянул двадцатисекундное необъяснимое «а», сковырнулся, зарычал и, лежа на животе, несколько раз ударил в пол разломанной табуреткой, что вызвало у Писанины усиливающийся страх, и тот тюкнулся со словами: «Вход или выход? Вход или выход? Вход или выход? Вход или выход? Вход или выход? Вход или выход?». Спрятавшись в углу, Писанина окончательно сдался, закрыв лицо руками, больно плакал, раскачиваясь с поджатыми коленями, шептал: «Да на что ж ты меня? Да на что ж ты меня?». Брезентовый вцепился в сломанную табуретку и продолжал оглушать ораторством. Спустя время зимнее солнца пропало с мутного горизонта. Оба героя вырубились от излишнего перенапряжения, небрежно разбросав несколько пустых бутылок после выпитого ими спиртного, что было практично спрятано на теле воинствующего Брезентового человека.
Вернувшись в отчаянную квартиру, Шуга с осторожностью вымолвил «Напились…», а после добавил, что все уже давно хорошо, и уж как лет двадцать никто никого не загружает излишней информацией, и тем более не навязывает не свойственные их душам увлечения. Он смотрел глазами любящего доктора, прежде выпив холодной воды. От увиденного и плохо перенесенного им видения Шуга вспомнил легкий курьез, на время догадавшись о том, что немного устал. Теперь Брезентовый и Писанина с пониманием поддерживали случившееся наваждение и всячески отпирались, не соглашаясь с обвинительной стороной, упорно убеждая Сахарного, что вполне здоровы и уж тем более живы. С чувством потаенного стыда герои истекали потом, ни одному, ни другому, в этот момент не нравилась их жизнь. Стоило бы еще напомнить о паузе, что прервал тончайший шепот Брезентового: «Мы идем?». Сказанное с придыханием разозлило Шугу, и он с твердостью подтвердил, что, увы, покидает квартиру. «Ага, в дурку его», – оправившись от наваждения, подчеркнул Брезентовый, еле переживая в себе боль, теперь уже потрясенный своей треснутой ключицей, он задумался о слабостях, выйдя из клетки московского двора.