— С дороги! Выполняю спецзадание генерала. Товарищ капитан, не имею права задерживаться. У меня «язык» — немецкий штабной офицер. Не имею права задерживаться!
Машина замедлила ход, но прошла, не останавливаясь. Я увидел позади стоявшего на обочине и сердито глядевшего нам вслед командира с расстегнутым воротником гимнастерки и рассеявшихся по полю бойцов, копающих окопы.
— Вот еще герой мне нашелся, — гневно фыркнул командир пограничников. — Оружием грозит... Своих людей растерял, я ему оборону держать должен.
— Хватит! — сердито поддержал капитана старший сержант. — Мало наших на границе полегло... Где они были тогда?
Слова старшего сержанта не удивили меня. Пограничники в первые часы и дни войны приняли на себя удар намного превосходящих сил противника и сражались героически. Видать, и этим досталось... Да и совсем недавно они попали в переплет, едва ушли от гитлеровских танков. Нет, капитан, можешь кричать на меня, можешь грозить пистолетом, а я на тебя не в обиде. Не будь только дураком...
— Стой! Стой! Стрелять буду! — раздался впереди тонкий, отчаянно-требовательный голос.
Капитан вскочил, закричал:
— С дороги!
— Стой!!
Взвизгнули тормоза, машина остановилась. Из-за резкого торможения мы чуть не вылетели из кузова. Лежавший без сознания раненый пограничник застонал. Я быстро оглянулся и увидел перед машиной, почти у самого радиатора девушку в военной форме с пистолетом в руке. Она стояла, широко расставив ноги, с решительным, неустрашимым видом. Я узнал ее...
— Капитан, вы должны взять тяжелораненого. Это командир полка, майор.
— Давай! — после секундного колебания согласился пограничник. — Старший сержант, помогите ей.
Старший сержант и несколько молчаливых пограничников открыли правый борт, прыгнули на землю. Остальные по знаку командира потеснились, освобождая место. Майора положили рядом с тихо стонавшим раненым пограничником.
— Спасибо, капитан, — сказала девушка, вылезая на машину.
Она тотчас же присела на корточки, склонилась над раненым. Как она извелась за эти сутки! Я глазам своим не верил — кожа да кости. Лицо стало еще темней, точно обуглилось на солнце. Только глаза остались прежними. Сколько в них было доброты, сочувствия, страдания, когда она, бережно поддерживая рукой голову раненого пограничника, подкладывала под нее свою свернутую шинельку...
Где же я видел такие лица и глаза? Почему мне был знаком этот нежный изгиб тонкой шеи? И я вспомнил наконец... Лицо девушки было похоже на лик скорбящей богоматери с темной иконы древнего письма. В первое мгновение я даже испугался такого необычного сравнения, но тут же убедился в его точности. Мой школьный товарищ, мечтавший стать художником, увлекался творениями старых мастеров кисти. Кроме многочисленных репродукций церковных фресок, палехских миниатюр, у него имелось несколько настоящих икон, раздобытых где-то на Севере, в глухих кержацких селах. Я не раз высмеивал его, называл новоявленным богоискателем и поражался, как может он восхищаться этой поповской рухлядью, а он горячился, убеждал, что религия тут ни при чем, что это произведения искусства, шедевры старых мастеров, запечатлевших не божественное, а общечеловеческое. Андрей Рублев, ангелы с иконы псковской школы, Палех... Я глазел на закопченные, потрескавшиеся, покрытые пятнами от сырости лики, смотревшие на меня с цветных репродукций, на тонконогого всадника в развевающемся плаще, поражающего игрушечным копьем крылатого змия, и недоумевал — что же здесь общечеловеческое? Сейчас я видел перед собой живое лицо, темное и скорбное, как у тех, на иконах, вобравшее, впитавшее в себя страдание всех матерей на свете. Нет, не богов писали безвестные, даровитые богомазы-самоучки.