Бой, очевидно, шел уже невдалеке от западной околицы, оттуда все громче и громче доносилось бухание пушек, затем стала различима ружейная и пулеметная стрельба.
— Давай, Михаил, в хату, — сказал мой «дядя» после очередного приступа кашля. — Не резон лоб под глупую пулю подставлять. Она ведь далеко летит.
Предложение Ивана Тихоновича было продиктовано здравым смыслом, и я принял его. Но в хату мы так и не пошли. Как раз в это время у наших ворот остановилась пароконная подвода с ранеными. Девушка в военной форме с зеленой, помеченной красным крестом, сумкой через плечо соскочила с подводы и забежала в наш двор. Иван ТИХОНОВИЧ уже спешил ей навстречу с ведром свежей колодезной воды. Девушка благодарно кивнула головой и пошла было с ведром к воротам, но вдруг остановилась и с внезапно вспыхнувшей в глазах надеждой быстро и внимательно оглядела нас, нашу халупу и двор. Она была рослая, но худая, хрупкая и такая черная, что, если бы не большие миндалевидной формы светло-серые глаза, неожиданные на очень смуглом продолговатом лице, я бы принял ее за цыганку. Очевидно, я ей чем-то не понравился — что-то похожее на удивление, скрытый упрек, настороженность мелькнули в ее глазах, когда она оценивающе смотрела на меня,— но старик расположил ее к себе, показался надежным.
— Товарищи... — тихо, чуточку гортанно, произнесла она, прикладывая к груди руку с забинтованным пальцем. — Милые... Возьмите одного раненого, лейтенанта. Его нельзя везти, он умрет в дороге. Понимаете... рана кровоточит. А так он выживет.
Я затаил дыхание. Я понял, что сейчас должно произойти то, о чем я всю жизнь буду вспоминать с нестерпимой болью. Мы не имели права брать раненого, мы не могли навлекать на себя подозрение — в погребе у нас лежала взрывчатка и еще кое-что. Да и я, внезапно появившийся у Ивана Тихоновича племянник... Уже одного этого было предостаточно.
— Нет, не можем, — поспешно и как можно тверже сказал я.
Сознаюсь, нелегко мне было произнести эти слова. Но я без колебания произнес их. Возможно, раненый умрет в дороге, возможно, у него есть жена, дети... Я все это знал, однако знал и то, что жалость к одному может погубить многих и, главное, может погубить то дело, которое мне поручили. Правила конспирации — закон, нарушить его — совершить преступление. Тут нечего было раздумывать — сердце на замок.
Нет, она не посмотрела на меня, не обожгла презрением, не испепелила взглядом жалкого труса, дрожащего за свою шкуру. Может быть, у нее просто не было времени для этого. Но меня она презирала. И не только потому, что я, не задумываясь, решительно отказал ей. Очевидно, уже при первом взгляде она поняла, что я за «фрукт» — молодой, здоровый парень отсиживается дома, когда его сверстники воюют... Теперь она на меня не надеялась, не брала меня в расчет, а обращалась только к Ивану Тихоновичу.