К семи вечера жара стала спадать. Август как-никак. В июне палило бы до десяти-одиннадцати, и от группы в итоге остались бы лишь сварившиеся в комбинезонах тела.
Штумпфельд в этот день так и не появился. Его можно было ожидать и ночью, поэтому смертники могли себе позволить только небольшую передышку – когда солнце закатилось и стало окончательно темно. Остальное время следовало оставаться на местах. Выставлять часовых Белоконь не планировал. Со своей стороны дороги он сам не собирался спать, ему хватило дневной дремы, а с противоположной – надеялся на Гвишиани и Смирнова.
Там, откуда они пришли к камню, немецкие позиции вновь освещались ракетами и прожекторами. В рощице с противоположной стороны – примерно на таком же расстоянии – между деревьями горели костры и мелькали автомобильные фары. Вся эта иллюминация делала место засады смертников средоточием тьмы.
Белоконь поднялся, сбросил плащ и немного походил, разминаясь. Казалось, будто вместо одежды он закутан в промасленные и просоленные тряпки.
– Командир, ты как? – спросил Телятин. Он тоже поднялся, но даже в темноте было видно, что он двигается куда живее.
– Нормально, – ответил Белоконь. – Вообще-то не думал, что лежать на одном месте окажется так сложно.
– А! Это ерунда, пустячное дело. Денек на солнышке, да на сухом месте… Я вот однажды в болоте неделю на одной точке сидел. Вот это была сложная засада. У меня с тех пор ноги гниют…
– Откапывай остальных, – поручил Белоконь. – Только аккуратно, им еще долго в тех же ямах сидеть.
Телятин – пригнувшись, хоть в этом сейчас и не было надобности, – перебежал на ту сторону дороги.
Белоконь заглянул на камень. Он хотел похвалить Ковальчука за выносливость и пообещать, что завтра загонит наверх строптивого Гвишиани – пусть тоже прожарится немного на этом жертвенном алтаре. Но когда Белоконь протянул руку и со словами «Заснул, снайпер?» стянул с Ковальчука плащ, в лицо ему шибанула приторная трупная вонь. Он отшатнулся и от неожиданности сел на землю.
Гигант был мертв. Это было настолько явственно и невероятно одновременно, что Белоконь просто растерялся. Камень. Жара. Слабое сердце. Первая мысль была о том, что теперь Ладо точно туда не полезет.
Как и когда это случилось? Днем? Да, наверное, еще в середине дня. Черт дери этого Ковальчука, он что, не мог раньше объяснить, что подохнет под степным солнцем?! Закопали бы его в землю. Пристрелили бы его сразу. Возни с ним теперь…
«Боевой товарищ погиб при исполнении задания, – сказал Белоконь сам себе, – и к человеку, честно выполнившему свой долг, ты испытываешь лишь раздражение и злобу…»