А потом пушка исчезла из его жизни – так быстро, что он еще не до конца опомнился. И пушка погибла. Туда ей и дорога. Правда, она, как тонущий крейсер, утащила с собой почти всю обслугу, которая могла бы и выплыть.
И вдруг началась, озарила все вокруг его третья эпоха – еще меньшая по времени, но такая огромная и бездонная… Рита, ночь, лес, озеро… Все, что было до этого, – лишь тусклый снимок, все, что будет потом, – несущественно.
Мир накренился, не выдержав этого счастья, – и рухнул.
Наступила новая, очередная эпоха. Особисты, вонь, овраг, солнце над головой и бесконечная пыльная дорога под ногами. И ведь это еще только начало. Грядущая атака на высоту сто двадцать три и восемь – еще одна эпоха в его расслоившемся мире. Но о ней лучше не думать. Сама придет.
Белоконь чувствовал, что изменился – причем изменился совершенно. Теперь, если бы ему предложили выбрать, в какую из эпох вернуться, он, не раздумывая, предпочел бы ночную рощу и озеро, отражающее лунный свет. И свою женщину-рысь. Раньше, еще на службе при гаубице, он часто думал о том, что больше никогда не вернется в довоенный Киев, никогда не будет любимой Люси и любимой работы. Все уже изменилось. И сам он сильно изменился. Прошлого не воротить.
Вдруг в его сердце закололо от ужаса и дыхание стало прерывистым от того, что он понял, что с эпохой, в которой они сошлись с Ритой, случилось уже то же самое. Для того чтобы они встретились – так близко и так ярко, – должны были совпасть миллионы условий. Этот мир были составлен не только из них двоих – в нем также был волшебный лес, тяжелая работа днем, ослепительная близость ночью, теплое озеро, звезды и даже помалкивающие за рекой немцы. И разводящий руками Чистяков – ведь каждый раз этот жест означал, что Белоконь может вернуться в санчасть еще на два дня.
Он вдруг понял, что для счастья нужны не только двое, но и мир вокруг, который их не тревожит. Не исчезает, а просто их не беспокоит и занимается своими делами. Так и случилось. Но и этому пришел конец. Может быть, даже если они и сойдутся снова – будут они, но не будет покоя и тишины. А может быть, изменятся и они.
Страх не отпускал. Сердце кололо и, как ему казалось, билось с перерывами, неритмично. Белоконь медленно встал и пробрался к выходу из блиндажа, осторожно переступая через штрафников.
* * *
Как только Белоконь выглянул наружу в прохладную, потрескивающую близкой стрельбой ночь, его спросил тонкий мальчишеский голос:
– Товарищ солдат, не знаете, где взводный третьего взвода? Широкий такой хохол. Мужики говорят, в каком-то из блиндажей, я уже запутался, где спрашивал, а где нет.