Каким огромным запасом сочувствия иногда обладают флегматичные толстяки! Дэвидсон был взволнован до глубины души, и нетрудно было заметить, что беспокоился он о Гейсте. Мы спросили его, не проплывал ли он там за последнее время?
— О да, я всегда там проплываю, приблизительно на расстоянии полумили.
— Вы никого не видели?
— Нет, ни единой души, ни одного призрака.
— Вы давали свистки?
— Свистки? Неужели вы думаете, что я стану делать подобные вещи?
Он отбрасывал даже мысль о возможности такого грубого вторжения в чужую жизнь. Необычайно деликатен этот Дэвидсон.
— Хорошо, но как же вы знаете, что они там? — задали мы ему весьма естественный вопрос.
Оказалось, что Гейст доверил госпоже Шомберг весточку для Дэвидсона: несколько строк, набросанных карандашом на клочке бумаги, в которых сообщалось, что непредвиденное обстоятельство вынуждает его уехать ранее условленного времени. Он просил Дэвидсона извинить его кажущуюся невежливость. Хозяйка дома — он подразумевал госпожу Шомберг — изложит ему факты, хотя, разумеется, не имеет возможности объяснить их.
— Что тут надо было объяснять? — спрашивал Дэвидсон с сомнением. — Он влюбился в эту молоденькую скрипачку и…
— И она в него, как видно, — предположил я.
— Все это произошло чрезвычайно быстро, — заявил Дэвидсон. — Как вы думаете, что из всего этого произойдет?
— Раскаяние, несомненно. Но как это вышло, что поверенной избрана была госпожа Шомберг?
И действительно, по нашему мнению, даже восковая фигура могла бы оказать больше помощи, чем эта женщина, которую все мы привыкли видеть восседающей над обоими бильярдами без выражения на лице, без движений, без голоса, без взгляда…
— Ну что ж, она помогла девушке бежать, — сказал Дэвидсон. Он смотрел на меня своими наивными глазами, округлившимися от постоянного изумления, в которое повергла его эта история. Подобно тому, как не проходит вызванная болью или горем нервная дрожь, казалось, что Дэвидсон тоже никогда не оправится.
— Мистрис Шомберг бросила мне на колени записку Гейста, свернутую так, как свертывают бумажку, чтобы закуривать трубку. Я в это время сидел, ничего не подозревая, — продолжал Дэвидсон. — Как только ко мне вернулся рассудок, я спросил ее, каким чертом Гейст выбрал ее, чтобы именно ей доверить эту бумажку? Тогда, похожая, скорее, на картину, чем на живую женщину, она прошептала так тихо, что я едва мог ее расслышать:
— Я им помогала. Я собрала ее вещи, завернула их в мою собственную шаль и выбросила их за ограду через окно в задней стене дома. Вот что я сделала.
— Эта женщина, которую я не считал бы способной пальцем пошевелить, — изумленно повторил Дэвидсон своим спокойным, слегка задыхающимся голосом.