— Что это? — удивился Хусейн.
— Вам, вам, — причитал торговец. — Это все вам, все мои книги…
— Да, но…
— Уплачено! Уплачено за все! Наш эмир дарит вам все мои книги! — У торговца тряслись руки. — Он заплатил по самой высокой цене! Все, все ваше! Факих, дорогой мой факих, я просто поверить не могу!
— Мы, кажется, опоздали к вечернему намазу, — говорил эмир Нух сановнику из свиты. — Но это не беда. Одна такая встреча стоит для меня десятка намазов.
— И это говорит сам эмир бухарский, — закачал головой пожилой бородач в синей чалме, стоявший в базарной толпе. — О великий халиф, знал бы ты об этом!
— Великий халиф с божьей помощью знает не только об этом, — негромко отозвался вдруг неприметный дервиш, стоявший сбоку. — Слышны, слышны ему жалобы истинных мусульман. Но одними вздохами да жалобами святой вере не поможешь.
— Разумные слова, — присматриваясь к дервишу, осторожно ответил бородач.
— От самого Махмуда Газневи посланы эти слова, — глядя в сторону, проговорил дервиш. — И эти, и еще другие.
— Молись за меня, — бородач сунул в руку дервиша золотом. — И помни, мой дом всегда открыт для сынов божьих и святых слов.
А Хусейн, улыбаясь, перебирал книги.
Он перебирал их и поздним вечером, уже ночью, дома, в их общей с Махмудом комнате, при свете масляного светильника. Просматривал, делал выписки, вчитывался жадно.
В комнате было полутемно, неровный, колеблющийся свет коптилки рисовал худое, напряженное лицо Хусейна, его огромный лоб, сосредоточенные, кажущиеся хмурыми глаза, нервные тонкие пальцы.
— Хусейн! — шепотом позвал, приподнявшись с постели, Махмуд.
— Чего тебе? — не поднимая головы, отозвался Хусейн.
— Опять ты не спишь?
— Я-то ладно, уже привык, — вздохнул и потянулся Хусейн. — А ты-то почему никак не заснешь?
— А я вот все думаю, — с глубокой, почти Хусейновой сосредоточенностью произнес Махмуд.
— О чем?
— А все-таки что было раньше: яйцо или курица? А?
Месяц мухаремм 386-го года хиджры
Шестнадцатилетний Хусейн раздвинул руками плотную завесу камышовых стеблей и замер.
Прямо перед ним, в низкой многопалой развилке старого могучего тала сидела девушка. Вначале Хусейну показалось, что она просто задумалась, обхватив руками колени и прислонившись виском к толстой ветви. По глаза ее были закрыты. Она спала. Видно, засмотрелась на реку и задремала в тени.
Легкий, едва слышный ветер шел по тугаям. В камышовых зарослях сверкал под солнцем мутный, быстрый Мулиан, узкой лентой уходящий к городской стене Бухары.
Девушка спала. Сполз на плечи белый платочек, глянцевый черный локон упал со лба на чуть припухлые, вишневые, совсем еще детские губы.