Кевин и Мерисол могли смотреть знакомые сцены в комедиях с непроницаемыми лицами, редко улыбались и никогда не смеялись. К десяти часам оба шли в кровать, а я сидела перед телевизором или ненадолго брала книгу. Перед сном листала журналы, оставленные матерью Алекса: «День женщины», «Домашний журнал женщины», «Семейный круг» — все шестидесятых годов. Страницы заплесневели, бумага пористая и тусклая. Статьи и рекламы устарели. У женщин высокие прически и гольфы. Редакция одного из журналов умоляет женщин называть комнаты, где они отдыхают с детьми и мужем, семейными комнатами, а не гостиными. «Слово «гостиная» лишено теплоты, — восклицает автор статьи, — по сравнению с таким приветливым «семейная комната».
Я смешивала водку с тоником или соком и садилась на крыльцо. Было немного марихуаны, которую я тайком курила перед отъездом. Я курила сигарету и раздумывала над капризами человеческого существования. Я могла бы точно так же сидеть на каких-нибудь других ступеньках и заботиться о каких-нибудь других детях. Я вспомнила, что надо позвонить одной из сестер, появилось внутреннее беспокойство, даже дрожь, надо позвонить Алексу. Всегда звонил он, я не звонила, а теперь давно от него не было звонка. Разлад между нами начался задолго до переезда на озеро. У нас было несколько отвратительных ссор. Мы оба быстро выходили из себя: кто-то один сделает ехидное замечание — и ссора на весь день. Алекс всегда говорил, что хочет мира, хочет, чтобы мы ладили. Под этим он понимает одно: я всегда и во всем должна соглашаться с ним. Если я начинала артачиться, начинались неприятности. Алексу хотелось, чтобы я звонила с озера и говорила, как все замечательно, дети чувствуют себя великолепно, день был потрясающий. Он не хотел слушать, что я скучаю, что мне одиноко, что здесь словом не с кем перемолвиться, разве что с детьми, да и с теми не о чем говорить.
Сыграло роль и то, что физически мы были на расстоянии. Я переставала чувствовать его присутствие в своей жизни, он был далеко. Через неделю-две я начала привыкать спать одна. Первый раз за все годы я начала думать о себе отдельно от него.
Обычно я сидела на крыльце до полуночи или до часу. Ветер доносил звон колоколов. Дерьмовый ветер, дерьмовый звон. Сентиментальный и жалостливый звук. После выпитого v меня возникало желание сорвать эти колокола и разбить, уничтожить навсегда.
Только к середине июля Мерисол стала допускать меня к себе, когда плакала. Иногда у меня сердце разрывалось от жалости, но чаще я ничего не чувствовала, кроме усталости. Стояла и ждала, когда она замолчит и я сама смогу вернуться в кровать. Постепенно я приучила ее к своему присутствию: приходила к ней ночью, садилась на кровать, гладила ее по спине, и она успокаивалась. Мы обе могли немного поспать.