— «Божье имя, как большая птица, Вылетело из моей груди…».
— Ужасно! Представляете, мокрый гусь вылетел! Это просто неряшливо сказано: «Божье имя, как большая птица, Вылетело из моей груди». Я представляю, у него грудь какая! Что это, сарай, что ли?! Это плохо очень!
— Говорят же так: вздох вылетел…
— А-а-а! Сказал бы, как жар-птица, птица, а причем тут эпитет «большая»? Если птица большая из его груди вылетела, представьте, какой он сам! А он был тщедушный, болезненный.
— «Впереди густой туман клубится…»
— Ну было уже — «в тумане»!
— Было… «И пустая клетка позади».
— Грудная клетка, что ли? Ах, птица улетела, и клетка пустая осталась… Ну это вообще, патология какая-то! Стихотворение — пародийное! «И пустая клетка позади», — птица улетела и у него грудная клетка пустая. А если это тюремная клетка позади, то ещё хуже — за что сажать-то, он ни в чем не виноват?! О стихах этих можно сказать: с миру по нитке.
— Да?
— Да. С миру по нитке.
Я пригвожден к трактирной стойке.
Я пьян давно. Мне всё — равно.
Вон счастие моё — на тройке
В сребристый дым унесено!..
Попробуй раскуй, попробуй оторви хоть одно звено! Александр Блок. И состояние как передается! И всё так должно быть сковано! Вот красивая женская ладонь, узкая, а вот мужская, пятипалая, она, может быть, грубая, но всё равно красивая, понимаете? Отними любой палец — изувечишь, красоту искалечишь! И в стихах так. А тут он набрал внешнего — серебрится имя мучительнозыбкое, в тумане, слово Бог по ошибке сказал… Вроде бы хорошо, но потряси это стихотворение, и оно, как после огромного зноя сосёнка, которая высохла — все иголки осыпятся. Типичные стихи, написанные не самоощущением, а иллюзией ощущения. Это не его ощущения, это иллюзия. Ему всё лишь кажется!
— Вы говорите, и так волнуетесь…
— Ну как же! Я же плачу над стихами! Вот если лошадь распрячь, она идет на зелёную траву. Так и я. Я — рабочая лошадь. Творец, рабочий, ну, допустим, как скульптор. У меня всё время под руками этот мрамор дробящийся! А как же — это ведь тяжелейшая работа! «„Господи!“ — сказал я по ошибке…» Тогда «Товарищ Сталин», — сказал бы… Что за вольность?
И беда не в том, что я так говорю, а беда в том, что народ наш настолько околпачен, что похож на человека, который ест несолёное, и не знает, что это несолёное. Это сцена — Мандельштам играет поэта! Ему не до горя! А когда поэт не играет, а говорит, он не знает, он весь в этом, а человек падает от его горя! Поэт даже не понимает, какое у него глубокое горе, он весь в нём! Вот как ветер в море вошел, волны кипят вокруг, но ветру наплевать на то, что валы встают за ним, он творит свою трагедию! Так и поэт. А здесь всё рассчитано.